Конечно, все эти притчи, все эти небывальщины давно уже истолкованы как пример олицетворения могучих сил природы, как продукт антропоморфного мышления на самых ранних и наивных его стадиях, когда человек, говорят, только и делал, что всего-всего на свете боялся и потому всякому стволу спешил поклониться как властелину своему.
Но так ли оно было на самом деле? Ведь не боится же своего леса вся живая тварь. Не боятся его птица и рысь, медведь и обезьяна. Что до последней, то она и в городе, в вольерах зоопарка ничего и никого не боится, а, наоборот, ведет себя самоуверенно и нагло.
Почему же существо, однажды ощутившее себя в лесу человеком, вдруг всего «забоялось»? Что-то здесь не то. Страх возникает от незнания, от неопределенности. Но разве может быть «незнание» у птицы? Разве могло оно быть у «первого» человека? Птица «знает» все, что ей положено знать: что есть, где летать, на каких деревьях вить гнездо, когда и куда улететь на зиму, каких двукрылых опасаться. В ее жизни все определено раз и навсегда, она «знает» о себе в своем мире во много раз больше, чем мы когда-либо об этом узнаем.
И нельзя разве предположить, что таким же всезнающим, всеведущим был некогда человек? Что изначала он ходил по лесу вольно и весело, собеседуя со всякой тварью на ее языке, ощущая себя, как в четырех углах уютного жилища? И лишь позже в результате какого-то действия оказалось: природа — сама по себе, и человек — сам сто себе, а между ними — стена непонимания, отчужденности, взаимной подозрительности. И сколько же нужно было сил, сколько веков и тысячелетий, чтобы человек наконец-то с помощью тончайших измерительных приборов «открыл», что у злака и дерева есть свой «ум», есть своя «психика», и с ними заново можно и должно «договориться» о согласии!
Но легко сказать — договориться!
Вот стою я — кое о чем догадывающийся человек — среди насупленных, настороженных деревьев, и хочется выйти поскорей из-под их молчаливого навеса в соседний сосновый бор, в напитанный светом березняк. Бредешь не спеша, и как меняется настроение леса, так и твое тут же.
У подножий сосновых колонн, в просторе и вечном шуме, тебе и дышится под стать поднебесным кронам, и плечи невольно расправляешь, и позвоночные мышцы напрягаются струнно. Храм.
Среди берез — другое: голова идет кругом, и в шелесте их что-то бражное, хмельное, так что и на губах, кажется, блаженно-дурашливая улыбка.
Это днем, при солнце. А в сумерки зайдешь сюда, и овеет призрачным холодком, нереальным каким-то светом. Словно восходит белыми струями дым от недавно оставленных кострищ. Березы брезжат и грезят, и хочется дотронуться до каждой, чтобы удостовериться, что она тут, а не привиделась.
На наших среднероссийских пространствах матерые ельники встречаются лишь островками, так что их зачарованная глушь не успевает тебя погнастрящему оцепенить, — уже и вышел, уже и миновал Тут ты можешь лишь слегка догадываться о том сумрачном и угрюмом настроении, которое надолго овладевает человекам в настоящих еловых лесах, которыми знаменит Север.
Наши леса смешанные, и настроение в них у человека тоже смешанное, по преимуществу легкое, моцартовское, — от разнообразия и быстрой череды впечатлений, от мягкой игры тени и света.
К тому же это — в основном — обихоженные леса. Один мой знакомый, приехав погостить в нашу деревню и побродив дня три по окрестным угодьям, сказал даже:
— Ну, это у вас не столько лес, сколько парк.
Мне сделалось до того обидно, что я провел его километров за пять в урочище, которое сам для себя открыл недавно и которым по праву гордился. Это был кусок леса вдоль высокого, изрытого оврагами берега Нерли. Овраги сделали его недоступным для частной и тем более государственной порубки, а также для санитарных прочисток, и таким образом на небольшой площади всего в несколько гектаров мы имели возможность наблюдать жизнь девственного уголка природы, как бы сказочное заколдованное лесное царство.
Тут ничто не мешает деревьям расти как могут и как и сколько они хотят. Отжив положенный срок, дерево само, свободным махом, устремляется наземь, и смерть его не ложится тенью греха ни на чью душу.
Тут, без вмешательства человека, все породы на подбор, под стать друг другу: великанши березы, сосны ражие, ели ростом с Никольскую башню. Наконец, осины необыкновенной высоты и толщины, как будто соседи одолжились для них своей статью.