— Голову оторвать надо за эти художества, — каждый раз произносит Гук, поднимаясь наверх. — Вы поглядите, какие отвалы оставили! Ведь из-под них не то что лопатой, бульдозером не вытащить проб...
Но пробы брали, везли их к изготовленной собственными руками промывочной, мельчили, пропускали через сита, словом, делали все, что надо...
Два ближайших года наша группа распланировала настолько плотно, что порой даже не верится, как все это можно успеть. Но успеть необходимо. Главным объектом 1979 года продолжают оставаться пегматиты, тут к нашим ребятам подключаются геологи из ГДР. На пегматиты основная ставка мозамбикского правительства. А параллельно идут исследования районов цветных, благородных и черных металлов и угля в провинции Тете, на реке Замбези, самый, пожалуй, тяжелый участок — граница с Южной Родезией.
Я видел Замбези только с самолета — спокойная, величавая, похожая на наш Днепр. Словно и не было мартовских тревог, вражеских катеров из Южной Родезии, обстреливающих лагеря беженцев Зимбабве, тысяч голов погибшего скота, десятков затопленных деревень, школ, госпиталей, сотен тысяч садовых деревьев, залитых посевов... Вода хлестала через разрушенную плотину, затапливала берега. Обследованное Салазкиным месторождение в Тете оказалось под водой. Была разрушена понтонная связь через Замбези. И транспорт на север долго идет из Мапуту через Малави — дорогое и не очень надежное путешествие.
Но ребята работают. Эрнст Салазкин регулярно вылетает в Моатизе и дает консультации. Однажды угольщики ГДР, работающие там, «потеряли» пласт угля. Приехал Эрнст, походил с нашим переводчиком Рубеном Грояном по шахте, понюхал, посмотрел и нашел пласт. С тех пор камарада Эрнешту частенько наведывается в Тете...
Гора не единственный объект пристального внимания нашей группы. Змейки-дороги все чаще приводят геологов к рекам — тоже дорогам, но особым, по ним путешествуют не люди, а минералы. Веками, тысячелетиями вымывает поток тяжелые породы, окатывает, несет, зарывает в речное дно, образуя концентрации полезных минералов.
Еще в глубокой древности в Замбезии добывали золото. Древнейшие упоминания об этом записаны первопоселенцами... на скалах — века, а может быть, и тысячелетия назад. Неведомые нам племена оставили здесь наскальные рисунки — нехитрые впечатления от дальних странствий, трудной, полной неожиданностей жизни первых мигрантов.
Что за люди прошли первыми по этим зарослям, кто поднялся на горные вершины, забрался в темные пещеры, разжег огонь и зажарил первого жавали — дикого кабана, изумился грации непуганых жирафов? Этого, видимо, мы никогда не узнаем. История с именами и датами наступит позже...
Но большинство ученых, попытавшихся анализировать мозамбикскую живопись, склонялось к выводу: эти и другие южноафриканские рисунки имеют четкую генетическую связь с изображениями Центральной Сахары и Северной Африки. С другой стороны, в Танзании найдены наскальные фрески, очень схожие с эфиопскими, а в самом Мозамбике, в свою очередь, — с теми, танзанийскими. Снова, который уже раз, возникает цепочка: Испанский Левант — Северная Африка — Сахара — Восточная Африка — Мозамбик — мыс Доброй Надежды. В спорах об этой гипотезе сломали немало копий представители многих этнологических школ, оставим за ними право привязать хронологически ту или иную миграцию к определенной археологической культуре.
Ну а нам, геологам, рисунки помогли так. На некоторых изображениях прилежная рука художника выписала сцены торговли золотом и медью. И Геральд Свирин, наш консультант по золоту, с головой погрузился в архивы. Он поднял свыше 500 отчетов на португальском и английском языках.
Первые европейцы еще застали за работой лучших мозамбикских рудознатцев. В те годы, когда португальцы не враждовали с местными племенными союзами, они старательно изучали «положение шахтных дел внутри страны». Оказалось, ежегодно из Софалы уходили 3—4 судна, груженных золотом, в общей сложности на шесть с половиной тонн. Добывали его, если верить хронисту Алкансове, так: «Они копают землю наподобие шахты и делают там проход через камень, и берут они из жил землю, смешанную с золотом; собрав ее, они бросают ее в горшок и сильно нагревают на огне, а потом высыпают в сторону. Остыв, земля получается отдельно, а золото — чистое золото! — отдельно. И никогда никто не имеет права добывать золото без ведома правителя под страхом смерти».
Ранний португальский хронист усмотрел только один вид золотых поисков — видимо, речь шла о кварцевых жилах или золотоносных железистых кварцитах. Жоау ди Барруш, тот самый, что оставил потомкам несколько сотен страниц великолепного описания своих путешествий, увидел больше — он впервые упомянул о геологических работах в древности. «Речное золото добывают круглый год, — писал хронист, — но более интенсивны работы в конце дождливого сезона, когда спадает вода в реках. Август, сентябрь и октябрь — лучшие месяцы, ибо потом стенки шахт начинают «плыть» и работы останавливаются». (Отметим в скобках, что мы опробовали наши элювии в то же время, что и указал Барруш. Действительно, португалец не ошибался в своих наблюдениях.)
И Свирин делает вывод — в этих районах надо провести разведку. И поехал в Тете и Манику вместе с Владимиром Яковлевичем Ушаковым, нашим «медником». Больше месяца на дикой жаре проработали они в Казуле, 100 километров севернее Тете, нашли и описали несколько медных и золотых проявлений, связали все это с общей геологической картиной долины Замбези, вывели закономерности.
И вот теперь каждое утро, пока нежарко, мы приезжаем на реку, вынимаем из кузова лотки, рулетки, зубила, тетради. На берегу нас уже ждут рабочие. Помощник берет пробу со стенок шурфа, пересыпает в лоток, и рабочий начинает мыть. После получасовой работы на дне лотка остается горсть сырого тяжелого минерала — танталита, иногда мелькают микроскопические частички золота или гранатов. Рабочие не могли сначала понять, зачем нам эта серая пыль. Раньше их заставляли мыть только золото... Но скоро привыкли, старательно сбрасывали глину и песок, оставляя тяжелую фракцию.
Василий Илларионович Гук больше двадцати лет проработал на пегматитах в Забайкалье. Знает о них практически все. Жили мы в Муйане на усадьбе, и места для камералки не было. Василий Илларионович нашел выход из положения: в своей же комнатушке он поставил лишний стол, завалил его образцами, приволок бинокуляр, люминоскоп, толстые книги по минералогии и до поздней ночи просиживал, сгорбившись, над кусками породы, рассматривая собранное за день.
За работой промывщиков внимательно следит дежурный: с глиной и кварцевым песком ничего не стоит выплеснуть из лотка драгоценные частички танталита. «Осторожнее, осторожнее, размахался! — суетится Гук около рабочего на берегу и обращается к нам: — Надо будет его проверить: кинем дробинку свинцовую завтра в лоток, интересно, выплеснет или нет?..» Но тут же забывает об этом, отвлекаемый очередным делом...
Немного выше по течению, как раз там, где тридцать лет назад рабочие нашли самый крупный в Мозамбике самородок золота — 64 грамма, расположилось семейство охотника Алберту. В сплетении веток плотины вложены в ряд несколько десятков ловушек для крыс — они уже несколько дней вымачиваются в воде для того, чтобы стать гибкими и прочными. Капкан состоит из деревянного выдолбленного цилиндра с хитроумной петлей внутри и приспособлением из веток для захлестывания. Называется силок «жанго», и попадаются в него жирные сильные крысы.
Но сезон настоящей охоты еще не начался. И «безработный» пока Альберту поехал с нами. К вечеру, когда прошли сумерки и стало совсем темно, машина подъехала к старой шахте в Нуапарра, где добывают турмалин. Возле самых разрезов — соломенная, на бревенчатых подпорках хижина. Мальчишки — сторожа. Возле самого домика ветвистое дерево, и метрах в четырех от земли на нем какая-то странная площадка из досок. Я спросил, что это такое.