Какое тысячелетие на дворе, значения не имеет. В конце фильма появились солдаты в японской форме — значит, 30-е годы нашего века. Пора иноземного нашествия. Но пришельцы лишь обозначены. Это скорее некая злая сила, мешающая вольной жизни деревни, затерянной в гаоляновых пространствах...
Наша встреча с Чжан Имоу долго откладывалась. Была бесснежная зима, а режиссер, снимавший в ту пору на севере Китая другой фильм — «Высоко висящие красные фонари», упорно ждал снега — искусственный его не устраивал. И вот наконец мы встретились в отеле на окраине Пекина. Передо мной предстал деликатный, предельно искренний человек. В нем все было естественно, как... запах огурца, который он аппетитно ел. Знакомый с детства аромат среднерусских широт неожиданно смешивался с таким китайским дуновением жасминового чая...
И в этой естественности ощущался независимый дар, духовный свет личности. «Вас обвиняют в чрезмерной жестокости (вспоминаю беспощадные кадры зверств японцев в «Красном гаоляне»), в разрушении гармонии», — говорю Чжан Имоу.
«Не только в этом, — замечает он. — В смаковании чувственности, эстетстве, формализме и даже... предательстве (!) китайского народа. Я получаю много писем, они разные, некоторые обижают. Но люди не виноваты. Их так воспитали. Они во всем видят политическую подоплеку. Даже критики смотрят на кино прежде всего как на явление социальное, политическое и лишь в последнюю очередь художественное».
Феномен чрезмерности как художественный прием режиссер объясняет так: «Если тема захлестывает меня, хочу заявить о ней криком, ошеломить зрителей».
Есть такое китайское поверие: провожая весну, птица цзыгуй (разновидность кукушки) в скорби кричит до тех пор, пока не хлынет кровь из горла. И вот в «Красном гаоляне» Чжан Имоу настоял на исполнении здравицы в честь молодого вина в манере гортанного пения на грани срыва, свойственного традиционной опере северной провинции Шаньси. Привычное пение не могло передать накал страстей. Артисты долго отказывались петь в этой забытой манере. И вот теперь, когда я слышал за окном именно такое исполнение ставшей популярной в Китае песни, радовался за режиссера: ему удалось не только убедить артистов, но и вновь приобщить людей к забытому...
В поведении Чжан Имоу нет вызова, позы. С редким благородством и спокойствием он защищает свои взгляды, не снисходя до перепалки. Лишь когда в разговоре возникает «его тема» — ритма, цвета — он вспыхивает каким-то шальным огнем.
Цвет — та точка, где наш мозг впервые соприкасается со Вселенной, размышляет Чжан Имоу. Его тревожат переходы цвета из одного качества в другое, их сочетания, комбинации. Но любит он цвета первичные, не поддающиеся разложению, — красный, желтый, синий. Ему близки густые краски северного Китая, как и все, что свойственно этим широтам: острая соленая пища, жесткий грубоватый говор. На юге все мягче.
Его любимый цвет — красный. Огонь. Пульсация жизни. Ее драматизм. Красный — цвет восходящего солнца — любят в народе. Недаром на Новый год хозяйки следят за тем, чтобы хоть капелька красного где-нибудь да появилась. На дверях, стенах, окнах наклеивают красные полоски бумаги с золотыми иероглифами благопожеланий.
Красные фонари — китайская традиция. Они вывешиваются перед входом в дом по случаю праздника, свадьбы, рождения наследника. Но в фильме «Высоко висящие красные фонари» они загораются на флигеле той наложницы (их четыре), которой приходит черед осчастливить старого хозяина...
Феномен Чжан Имоу вызвал в китайском обществе шквал эмоций. Равнодушных не было. Публика интуитивно хочет лести, а он не льстит, заставляет работать души.
«Картины воспевают убожество, бедность, феодальные предрассудки, темные стороны китайского характера» — так размышляли те, кто не принял Чжан Имоу. Люди, настроившиеся на его волну, возражали: «Нет ничего спокойнее стоячей воды, да и идеальный человек, по учению Конфуция, видит истоки душевного покоя в вечном беспокойстве. В фильмах Чжан Имоу — художественное откровение, дыхание правды, доверие к человеку». «Национальный характер един. Зачем попусту рассуждать, что лучше — свет или тьма, покой или движение. Одно переходит в другое. Так и национальный характер. Это сплав противоречивых качеств. В нем многое восхищает: усердие, бережливость, трудолюбие. Но, с другой стороны, эгоизм, консерватизм, покорность, узость мышления... Взгляните на графическое изображение двух китайских космогонических категорий «инь» и «ян», которые есть начало и конец всего сущего. Инь — Луна, Земля, женское, слабое, текучее. Ян — Солнце, Небо, мужское, сильное, твердое. Они изображаются в виде полуизогнутых половин, готовых перейти одна в другую, присутствуют друг в друге...»