Он услышал за спиной вежливое покашливание и оглянулся. Перед ним стояли Самарин и марградский художник Петровский.
— Самарин, Анатолий Алексеевич,— протянул руку новосибирец.
— Катков, Юрий Иваныч, — ответил Катков.
— А скажите-ка, Юрий Иванович, где мы раньше с вами встречались?
— По-моему, нигде, — ответил Катков. — Да. Я уверен. Мы с вами незнакомы.
— А вы случайно не работали в студии Броховского в Усть-Манске? Примерно в пятидесятом?
— Нет, нет, я никогда не был профессионалом.
— Странно, откуда же вы знаете, что я там работал и что это именно там со мной произошло?
— Да нет же! Я впервые слышу, что вы там работали. А что там произошло с вами, тем более не знаю.
— Странно, — задумчиво сказал Самарин и смешно задвигал козлиной бородкой.
Петровский все время стоял молча, но по его лицу было видно, что и он хочет что-то сказать. Юрий Иванович кивнул ему, и тот, откашлявшись, спросил:
— Вы ведь знаете, что ваша техника не блестяща?
— Но я только любитель.
— Ну да не в этом дело. Я хотел спросить, где вы откопали сюжет для своего полотна?
— Мне его не пришлось откапывать. Он у меня уже двадцать восемь лет. Все никак не мог собраться. Думал, что уж никогда не напишу.
— Вы сказали, двадцать восемь? Но ведь это было всего пятнадцать лет назад.
Юрий Иванович рассмеялся:
— Да нет же. Это было в сорок третьем в Кангалассах.
— Невероятно. Я точно знаю, что это было в Ташкенте в пятьдесят пятом.
— Вы, наверное, говорите о чем-то другом.
— Я говорю о полотне, которое называется «Вдохновение». Вот чем мне пришлось заплатить за это вдохновение. — Его рука от локтя до запястья была обезображена шрамом. — Но я не жалею, — улыбнулся Петровский. — За это можно было отдать и жизнь.
— За что за это? — спросил Катков.
— За вдохновение, — ответил Петровский.
— И все равно я не могу поверить, что вы никогда не бывали в студии Броховского, — сказал, прощаясь, Самарин. — Простое совпадение здесь невозможно.
Катков еще долго бродил по залу. Многое ему нравилось. И только несколько похожих на рекламы картин вызвали у него недоуменную улыбку. Все в них было напоказ, неестественно легко и неправдоподобно.
И все-таки его против воли тянуло к своей картине. И он пошел к ней.
На картине был изображен обрывистый берег с широкими деревянными мостками, по которым несколько ребят цепочкой катили тачки с углем. Возле берега стояла широкая деревянная баржа. В ее необъятное нутро они сбрасывали уголь и возвращались на берег.
...Да. Все было действительно так. Небольшой поселок Кангалассы в двадцати километрах вниз по Лене, горы угля на берегу, черные от угольной пыли тела, горячее якутское солнце и проливные дожди, четырнадцать ребят и усталость, усталость, усталость...
Они приехали сюда с гитарой, решив, что по вечерам у костра они будут петь... и не спели ни разу. Вначале у них еще было свободное время, но они так уставали за день, что руки не держали гриф. Поскорее смыть с себя грязь и уголь, поесть, блаженно растянуться в палатке во весь рост, немного поговорить, пошутить над нерасторопным Алехой Бирюковым и уснуть. А утром голос Потапыча: «Хлопцы, уголек ждет!» Никто не знал, когда он умудрялся спать. Это был семижильный старик. Он наращивал деревянные сходни с кучи угля, варил картошку, разжигал костер, нагружал тачки. И все время приговаривал: «Уголек-то ждет, хлопцы».
А с хлопцами что-то происходило. Раньше они были уверены, что могут всё. Перевыполняли же план на лесозаготовках! Они и на фронт пошли бы, не берут только. И работать могут как черти. Дайте только работу!.. А вышло, что не такие уж они железные. И летний зной становился невыносимым. И баржи казались какими-то бездонными.
Болели мускулы, ныло тело, не успевавшее втягиваться в монотонный, но бешеный ритм работы. Они работали по четырнадцати часов, но Потапычу этого было мало.
Ведь скоро кончится короткое якутское лето, начнутся дожди, холод, пойдет по Лене шуга. И до следующего лета будут лежать бурты угля, засыпанные снегом. А в июне и ночью светло почти как днем. Работать можно круглые сутки.
Всё понимали девятиклассники. И никому не приходило в голову возмущаться дряблым картофелем и перловой баландой. Четырнадцать часов с тачкой! Надо так надо. Только исчезли шутки, потух огонек в глазах, все делалось через силу, машинально, как во сне. Устали ребята.