В одной журнальной статье промелькнули такие слова современного мустангера: «Да, мустанг — это вовсе не сказочно ослепительный конь, горделиво рисующийся на фоне неба. Таким его себе воображают люди. На самом же деле это маленькая, строптивая лошадка, которой приходится быть строптивой, чтобы бороться за жизнь».
«Но, по мне, эта лошадь хороша», — говорил тот же мустангер. И действительно, эти лошади хороши там, где они уместны. Наш Томас, обосновавшись в Огайо, заразил округу, своих новых соседей и друзей ковбойскими лошадьми. И соседи не жалуются.
Держать действительно породистую, тем более чистокровную скаковую лошадь дорого и хлопотно, а ковбойской лошадкой можно заниматься так, между прочим. Если есть куда ее выпустить пастись, то уж она сама о себе позаботится.
Конторский клерк, живший от нас через дорогу, возвращаясь с работы из города, выходил на задворки и начинал свистеть. Минуты через две раздавался в ответ топот, фырканье — с дальнего конца поля бежала гнеденькая кобылка. Хозяин ждал ее с кусочком сахара и с тяжелым, как сундук, ковбойским седлом на плече, купленным в складчину с еще одним соседом. Конником клерк заделался недавно, он продолжал брать у Томаса уроки ковбойства, а когда мы с доктором поселились тут же, он стал бывать еще чаще — в расчете на ветеринарную помощь.
— Доктор, она хромает! — раздавалось у нашего окна вечером, часов в семь, когда мы уже успевали задать нашим лошадям последний корм, а клерк только возвращался со службы и садился в седло.
— Ничего подобного, — доктор, устроившись у телевизора, даже головы к окну не поворачивал.
Доктор успел здесь показать, насколько понимает он в лошадях, и всадник, успокоенный, сразу пропадал за окном. Впрочем, однажды сосед сделался настойчивее.
— Доктор, доктор, по-моему, она жереба!
— Могу произвести ректальный анализ, — прозвучало из полутемной комнаты между двумя выстрелами с экрана.
— Нет, что вы, доктор! Зачем же так серьезно? Вы просто посмотрите, очень прошу вас!
У дверей возникла фигура доктора, впрочем, тут же исчезнувшая с такой скоростью, что доктора уже не было, а слова, им произнесенные, еще звучали:
— На пятом месяце.
Диагноз, повисший, так сказать, в воздухе, новоявленный ковбой принял с такой же почтительностью, с какой выслушивал чувствительные наставления Томаса: «Как сидишь? Почему сидишь как кот на заборе? Ты в ковбойском седле или на манеже?»
Держал ковбойскую лошадь еще один наш новый знакомый — паренек Фред, лицо тоже в некотором роде характерное, причем не только в связи с ковбоями и Америкой. Фред для меня завершил целую галерею лиц, первое из которых увидел я еще в нашем порту, в Мурманске, где начинали мы свой трансатлантический рейс, ждали парохода и постоянно слышали: «Начальник порта сказал... Начальник порта приказал...» — и, конечно, рисовали себе некий облик в соответствии со словами «начальник порта». В последний день перед отплытием, прежде чем «отдать концы», пошли мы к начальнику сказать «спасибо» за все его авторитетные распоряжения, но вместо «спасибо» у меня отвисла челюсть: кому говорить-то? Вместо «начальчника» перед нами был мальчик! То есть мальчиком выглядел этот человек, молодой несоизмеримо с делом, ему подвластным.
Мы погрузились на пароход и вышли в открытое море. Покачивало. Я получил разрешение посмотреть мостик, и тут же меня встретил просто ребенок, третий помощник капитана, которому вахта выпадала, как нарочно, ночью. Розовые лица у кормила власти или у руля океанского судна заставляли меня, звавшегося молодым, чувствовать себя каким-то обветшавшим праотцем. Я взял себе за правило, как тень отца Гамлета, являться на мостик за полночь.
Филиппок — именем толстовского мальчика я называл нашего штурмана, потому что, как вы помните, Филиппок носил отцовскую шапку, налезавшую ему на уши, а штурману, мне казалось, велика капитанская фуражка, — Филиппок, совсем один на мостике, вел во мраке океана гигантский корабль. Он смотрит в бинокль. Он говорит в рупор. Шелестит лоцией.
Если я поднимался на мостик раньше, к девяти, штурман Филиппок как раз в это время проверял по первым, только что выступившим звездам наше положение в океане и выглядел особенно маленьким: на ветру, на открытой площадке, среди вечных валов худенькая фигурка с ушами, оттопыренными великоватой фуражкой, орудуя какой-то помесью подзорной трубы с циркулем и линейкой, ловит огромную мерцающую звезду и обращается ко мне:
— Хотите Венеру посмотреть?
«О, — думал я в ответ, — как монументально пошел бы я ко дну, если бы мне поручили вести дело подобного размера!» Я спросил у капитана: что же это, младенец, да еще по ночам, руководит нашим кораблем? Капитан ответил: «Штурман. Давно плавает». Давно?! Наверное, в этот морской стаж входят и мокрые пеленки.