Ондреева пуговица
Шел Ондрей, видел: под ногами, под толстым льдом, метались куницы; с осени высокая вода была, морозы ударили; встал между деревами лед, подо льдом высокие хоромы. Воздух туда попадал через трухлявые пни. Ондрей шел, слыхал: куницы радовались: «Хорошо-то как! Живы будем! Все лето белки плыли с Пудожского берега — войной! А здесь им нас не достать! Пусть себе порскают, их Ондрей добудет. Они — пудожские, его знатья не ведают...» (Куницы с белками из-за дупел ратятся!)
Тут Ондреева собака белку облаяла. Выстрелил — не попал. Он и в другой раз выстрелил, и в третий... Видит — дело нечисто: пули, не долетая, падают. Один только заряд остался! А белка — вот она: дразнится, зубки скалит, будто улыбается, шишками кидается: «Ха-ха-ха, глянь-ко, дедушко, на неудалого стрелка! Того не знает, что тебя простая пуля не берет, только медная, серебряная либо золотая!»
А Ондрей — он звериный язык зна-ал... Догадался — леший невидимой рукой белку обороняет.
Медную пуговицу расплющил, в ствол шомполом загнал: «Погоди ужо!» Выстрелил. Пошел по лесу стон, гул... Белка наземь пала; по лесу старичонко — бела шляпа, черны поля — побежал, рукой трясет. «Я не шутки шучу! — Ондрей говорит (а сам жалеет — знакомый лесовик!). — Ничего, залижут тебе зайцы лапу-ту...»
Мера Ондреевой силы
Мужики сидят на кряжике; промеж них — разговор.
«Нету меры Ондреевой силы!» — «Есть мера!» — «Нету!»
Поспорили. Сговорились Ондрееву силу испытать.
Нагрузил один мужик полон воз снопов; нивья в низинке, рига на кряжике; лошадь не тянет. Ондрея зовут: «Помоги!»
Ондрей силы не жалел: со всей охотой плечом к возу приналег. А сосед вожжи на конец оглобель намотал — коню некуда деваться, конь назад пятится.
«Худ конишко у тебя. Ох, худ, что делать, ав-вой!»
«Коня выпряги, сзади толкай; я за оглобли возьмусь».
Мужики за ольхами сидят, опять спорят:
«Нету меры Ондреевой силы!» — «А знатью его мера есть...»
Видят уж, чего мужик спромыслил: он сзади встал, в спицы колес тележных черенок вил вставил. Ондрей до земли склонился, кровавый пот роняет; за телегой борозды, как за сохой. Колеса не вертятся, землю пашут. Взошел с возом на кряж Ондрей; повернулся, домой побрел, на лавку пал. Мужики согласились:
«Нет меры Ондреевой силы! Нет Меры доброте его и кротости. А и нет меры мужицкому нашему неразумию...»
Великая тора
Надтреснутые долбленые лодки-однодеревки («рухть!» — назвал их мне старичонка с коромыслом; сказал — как кашлянул; торопился, расплескивая воду); в зеленые холмы вросли столетние, цвета старого серебра избы; вокруг золотые, в перелесках, поля. Сюда, в Горнее Шелтозеро, я шел по знойным, пахнущим переспелой земляникой и молодой малиной полям.
— Чаю пить! — торжественно пригласил меня дед — тот, что пробегал с коромыслом.
Я закрыл этюдник. На огромном семейном столе в просторной избе разводил лары крохотный самоварчик. В дедовых глазах — детская радость.
— Вижу, человек идет. И за водой! Мой самовар скорее всякого другого в деревне поспевает! Литровый. Это моя Шултаполай! — хвастался самоваром разговорчивый дедушка. — По-русски сказать — Шутливая Пелагея... шутница.
Крохотный самоварчик в этот день кипел не переставая; я протоптал кратчайший путь — по крапиве — на колодец; в избу постепенно набежало старого и молодого народу, тесно обсели по лавкам стол. Это здесь слышано было про незапамятную старину, бородатого мальчика Барда и про обыкновенную жизнь хозяина, девяностолетнего Георгия Федоровича Зайцева.
В холодных росистых сумерках, торопясь по теплой пыли полевого проселка обратно в Шелтозеро, я вспоминал рассказы старого вепса, останавливался, записывал, шел дальше. Вот один из этих рассказов:
— Дак ведь раньше-то в бога веровали!
Был, говорят, у нас в Горнем крестьянин Калина. Сильно верующий! Ежели рыба в вершу попадется, хлеб родится хороший — иконам от него почет. Велит полотенцами их обвешать, на вербяные веточки ленты повяжет. «За добро, — скажет, — добром плачу! Но ежели что!..» И правда. Чуть неувязка — сейчас иконы на улицу выволочит, почнет их прутьем сечи, да с приговором: «Лихое — лихому! По собаке корм! Не знаешь чести — вот тебе палок двести!» Аж запыхается, замается от усердия веры! В страхе держал Калина святых — и жил справно. Ему ли с попом-то не сладить, хотя бы и с Ожегой!
Ожега был попище здоровенный; в Шелтозере службу правил. Пожнями, лесовыми нивьями Калина с Ожегой — соседи.