На девятнадцатые сутки они разбили базовый лагерь недалеко от цели — на мысе Крозир. До колонии императорских пингвинов, находившейся в трех километрах, эти отважные люди шли еще пять дней. Как они не погибли, преодолевая в ночи ледяные склоны, предательские трещины, торосы? Как они не погибли на обратном пути к базовому лагерю с драгоценными трофеями в руках — пятью яйцами, из которых два разбились при падении,— когда вдруг задула кошмарная пурга? Говоря «кошмарная», я нисколько не преувеличиваю: ветер достиг 12 баллов по шкале Бофорта, то есть максимума, и дул, не стихая, двое с половиной суток. Палатку сорвало, и они лежали под защитой — если можно так выразиться — ледовой стенки, сооруженной собственными руками. И они выжили!
Да, они вышли живыми из этого «самого жуткого похода». Но полтора года спустя двое участников — Билл Уилсон и Барди Боуэрс — погибнут, возвращаясь со Скоттом с полюса. Они умрут от голода, изнеможения и стужи, лежа в палатке всего в семнадцати километрах от промежуточного склада, где их ждала тонна провизии. И именно Черри-Гаррард восемь месяцев спустя, 12 ноября 1912 года, обнаружит с двумя спутниками эту палатку и в ней тела товарищей.
По странному свойству человеческой памяти неудачи и трагедии отпечатываются в ней сильнее, чем триумфы. А среди побед гораздо больше запоминаются те, что были связаны с тяготами и страданиями, нежели иные, доставшиеся легко,— пусть даже легкость была весьма относительной. Трагический исход и беспримерное мужество Скотта и его спутников обессмертили его неудачу, в то время как победитель гонки к Южному полюсу Руаль Амундсен не то чтобы обойден вниманием, но известен сегодняшней публике несравненно меньше, а имена его товарищей просто забыты. Точно так же удачный поход Дейвида, Муосона и Маккея к магнитному полюсу упоминается куда реже, чем неудачная попытка Шеклтона пересечь Антарктический континент.
Такая реакция, видимо, объясняется тем, что трудности придают приключению драматизм, а трагедии производят на публику куда более сильное впечатление, чем «просто» успехи. В какой-то степени легкость победного рейда Амундсена разочаровала публику, зато трагическая развязка экспедиции Скотта всколыхнула страсти. Все это представляется мне величайшей несправедливостью. Ведь кажущаяся (для несведущих) легкость экспедиции Амундсена объясняется исключительным мастерством полярного исследователя, его опытом, виртуозным владением техникой и умением принимать единственно верные решения. А гибель экспедиции Скотта многие относят на счет неумения руководителя оценить степень риска.
Можно вспомнить об обвинениях в «нерешительности» (читай — в трусости), которым подвергся норвежец Борхгревинк, в 1898—1900 годах руководивший первыми зимовками на континенте. Они прошли в очень тяжелых условиях. Летом Борхгревинк с двумя спутниками совершил поход по шельфовому леднику Росса, дойдя до 78°50" южной широты, самой южной точки, достигнутой к тому времени. По возвращении в Англию (экспедиция, которой руководил энергичный норвежец, была британской) Борхгревинк был жестоко раскритикован президентом Королевского географического общества за то, что повернул назад, а не двинулся дальше к югу. При этом не учитывалось, что кто-то из них, а то и все трое, могли не вернуться из похода.
С аналогичной реакцией, которую можно охарактеризовать как пренебрежительное равнодушие, столкнулся и Черри-Гаррард, доставивший в Лондонский музей естественной истории яйца императорских пингвинов.
«Являюсь,— пишет он,— к старшему смотрителю священных яиц. Представляюсь: «Черри-Гаррард, единственный оставшийся в живых охотник за яйцами императорских пингвинов». Не стану приводить протокольную запись нашей беседы, передам лишь ее дух. Старший смотритель: «Кто вы такой? Что вам угодно? Здесь не яичный склад. Вы мешаете работать. Мне что, вызвать полицию? Если вам нужны крокодильи яйца, обратитесь к мистеру Брауну». Нахожу мистера Брауна, который ведет меня в кабинет Главного хранителя.
Представляюсь с приличествующей скромностью, говорю, что хочу передать музею пингвиньи яйца. Главный хранитель берет яйца и, не удостоив меня ни единым словом благодарности, поворачивается и заводит о них разговор с Важной персоной. Я жду. Кровь у меня начинает закипать. Разговор продолжается, как мне кажется, до бесконечности. Внезапно Главный хранитель замечает мое присутствие, и оное вызывает у него явное раздражение. Главный хранитель: «Вы можете идти». Герой-путешественник: «Соблаговолите выдать расписку». При этом выражение его лица не оставляет сомнений, что в действительности он жаждет не расписки, а убийства,— это, видимо, доходит до будущей жертвы, ибо Путешественнику весьма скоро вручают бумагу. Он оставляет музей с сознанием, что вел себя как джентльмен, однако это служит слабым утешением, и до вечера Путешественник рисует в воображении урок вежливости, который ему хотелось бы преподать Главному хранителю посредством удара сапога».