— Не было ли у вас раньше стрел с каменными наконечниками? — задал я наивный вопрос.
— Да, были, только давно. Мы их находим еще иногда в горах, а еще находим старые наконечники из металла.
Этот ответ меня прямо-таки ошеломил. Будь они из кремня, железа или меди, находкам приписывалось бы сверхъестественное происхождение. Эти «громовые камни» — не что иное, как стрелы, которые выпускает дракон, ревущий на небесах во время грозы, гласят тибетские легенды. А для минаро эти предметы не заключали в себе ничего сверхъестественного — это были просто наконечники стрел, потерянные их предками на охоте в давние времена.
Так, совершенно неожиданно, мы не только обнаружили в Заскаре древнее поселение минаро, почти не изменившееся за века, но и смогли связать их сегодняшние обычаи с самым распространенным во всем районе Гималаев видом искусства каменного века — изображением горного козла. Мы находились перед чудесным открытием: в Гималаях жили люди, относящиеся по языку к индоевропейцам, а по традициям — к каменному веку. Быть может, мы обнаружили наше собственное прошлое, сохранившееся здесь в неизменном виде? А если минаро появились в Гималаях позже и усвоили обычаи другого народа, жившего в этих местах до них?
Страна восточных амазонок
Я решил еще некоторое время прожить в Каргиле, чтобы побеседовать с теми минаро, которые прибудут сюда по своим торговым делам. Первым делом я отправился на базар. Мне, конечно, нужен был не керосин или какой-нибудь другой привозной дефицит, мне нужна была встреча с минаро. Я знал, что отличить их от монголоидов-ладакхов несложно. Гораздо сложнее распознать минаро в толпе западных туристов.
На базаре в глаза мне бросились сразу два минаро: ребенок — неряшливый мальчишка с цветком на голове — и его отец. Я медленно, украдкой стал пробираться к ним. Широко улыбаясь, как делают все, кто имеет сомнительные намерения, я сунул мальчишке в руку конфету. Контакт был найден.
— Вы минаро? — спросил я у его отца, который осторожно огляделся по сторонам, будто пытаясь определить, не следит ли за мной полиция.
— Да,— ответил он.
— Прекрасно,— отыскивая в кармане вторую конфету, сказал я и сунул ребенку другую конфету.— Вот так удача! Вот и подружились! — твердил я, стараясь изобразить на лице искренность.
Я тогда совершенно не знал, что минаро — люди довольно осторожные, полностью лишенные наивной доверчивости, отличающей большинство тибетцев. Бросив короткое «джулай», мой минаро с широкой улыбкой на лице развернулся и быстро зашагал прочь вместе с сыном, уплетающим мои конфеты.
«Следующего не упущу»,— сказал я себе твердо. Но, несмотря на все усилия, в это утро я не встретил больше ни одного минаро, хотя базар был заполнен приезжими до отказа. Несколько недель жизни в Каргиле научили меня разбираться в еде. Последними фруктами, которые я ел, были сушеные абрикосы, но с тех пор прошел уже месяц. Свежий виноград манил неудержимо. Я наконец решился и купил несколько гроздей с мелкими, еще не вполне созревшими ягодами размером с чернику. Тут появилась новая дилемма: мыть или не мыть виноград, поскольку ясно, что в местной воде бактерий больше, чем в базарной пыли! Поразмыслив, я решил просто-напросто обтереть виноград полой рубашки, вполне подходящей для этой цели, и уже приступил к этой процедуре, как вдруг появился мой знакомый минаро со своим отпрыском, который играл фантиками, оставшимися от моих конфет.
Он направился прямо ко мне, недоверчиво улыбаясь:
— Раш.
Мой рот был набит виноградом, и не оставалось ничего другого, как только с глупым видом смотреть на него.
— Раш, раш,— повторил он.
Тут я решил воспользоваться своим знанием тибетского.
— Раш, каре ре? — спросил я, выплевывая косточки.
— Да, ре,— ответил минаро, указывая на пакет.
Таким образом удалось установить контакт и выяснить, что на языке минаро «раш» означает «виноград». Стараясь не упустить возможности, я тут же познакомился с минаро. Его звали Дорже Намгиал, и был он из деревни Гаркунд.
Дорже Намгиал — тибетское имя, означающее «небесный гром». В этом нет ничего удивительного, если учесть, что в VIII веке народ минаро проиграл войну с тибетскими завоевателями, а позже частично принял ламаизм. Для него, как и для меня, тибетский язык был иностранным — языком, которым он владел лучше меня, но который все же считал чужим. Его длинный нос, выразительная мимика и светлые глаза говорили о нашем родстве.