Тысячами, десятками и сотнями тысяч идут люди из переулков и пригородов, негры, мулаты, метисы; они неутомимо движутся через весь город, словно победоносные войска, — единая бесконечная лента людей, протянувшаяся из улицы в улицу.
Все те же люди проходят мимо вас день за днем, ночь за ночью, без перерыва, без отдыха, без пищи и сна. Они лишь становятся все более шумными и веселыми, но в их движениях уже чувствуется усталость. Танцор делает лишь несколько па, и ноги у него подкашиваются, он шатается из стороны в сторону и снова идет дальше. На лицах появляется какое-то окаменевшее, отсутствующее выражение самозабвенного восторга, глаза стекленеют. Голоса охрипли, одежда разорвана, краска на лицах стерлась. Они выкладывают последние силы, словно желая успеть пережить и перечувствовать все до конца, ничего не упустив.
Глядя на карнавал, вы остро ощущаете огромную силу, таящуюся в народе, ощущаете ее могучее кипение, могучий напор на сдерживающие ее плотины. Но эта сила подавлена, скована и направлена по другому руслу, которое называется карнавальным шествием.
Край засухи
Весь северо-восточный район страны, южная граница которого проходит по реке Сан-Франсиску, а западная — по реке Парнаиба, является краем засухи. Дожди идут лишь на побережье в узкой полосе шириной в несколько миль, а дальше начинается каатинга, сухой лес, где нередко за несколько лет не выпадает ни одной капли дождя.
В этом краю текут «реки, что выпивают сами себя», реки без устья и определенного направления — просто лужи мертвой воды, которая медленно течет неизвестно куда, застаивается и, наконец, испаряется под палящими лучами солнца.
Мертвые деревья стоят завернутые в сплошной зеленый покров из растений-паразитов, словно гигантские мумии, а их стволы так и кишат насекомыми, гудя как телеграфные столбы. Патетически изогнутые ветви увиты мхом, словно траурным крепом, а иногда они блестят своей наготой, будто полированная слоновая кость.
Долгие месяцы и даже годы стоит засуха, и лес постепенно превращается в засыпанное пылью и прахом кладбище скелетов. Пыль, сухая и легкая, как мука, покрывает все. Вспорхнет птица с дерева, оно тотчас же начинает дымиться. Проползет змея, от земли поднимается полоска пыли.
Здесь проходит граница между диким о sertão (порт. — пустошь, неосвоенные земли) и возделываемыми землями. На равнине пасется скот, там и сям разбросаны лоскутки полей, засеянных кукурузой, маниоком, хлопком. Здесь живут скотоводы: они всегда верхом, эти рыцари печального образа, и одеты в старые пропыленные насквозь куртки из кожи, похожие на латы.
Житель этой пустоши мало думает о своей внешности и гордой осанке; скорее наоборот, он предпочитает иметь самый неприглядный и несчастный вид. Однако он отнюдь не отличается покорным и смиренным нравом; это суровый и сухой человек, необычайно выносливый, жесткий, как жила, а иногда еще и фанатик, горящий скрытым внутренним огнем. Сгорбившись и сжавшись, сидит он на своей лошади, все мышцы расслаблены, словно он экономит силы, лицо под шляпой со свисающими вниз полями кажется помятым, а в глазах, где-то глубоко-глубоко, то и дело вспыхивает пламя.
Случается, что в короткие периоды дождей, в эти дни мимолетного зеленого счастья, он поет возле своего стада, но это не ликующая песнь радости, а грустный заунывный стон о том, что было вчера и что будет завтра.
Некоторые деревья, не желая погибать, стелются по земле, врастают в почву и становятся подземными, чтобы вновь воскреснуть и одеться зеленью, когда опять пойдет дождь. К домам, где еще живут люди, со всех сторон сползаются гремучие змеи, более опасные и более нахальные, чем когда бы то ни было.
По ночам сюда слетаются стаи летучих мышей; они влетают в окна, набрасываются на спящих, нередко загрызают насмерть маленьких детей.
И вот тогда житель пустоши уходит из этого ада; вместе со всей семьей, верхом или пешком, он пускается в путь. По дороге он встречает своих товарищей по несчастью, таких же беженцев, как он. Их становится все больше и больше, и скоро уже целые толпы людей, гонимых голодом, жаждой и лишениями, двигаются все дальше и дальше к морю или берегам больших рек.
Они скопляются сотнями и тысячами на железнодорожных станциях и речных пристанях, чтобы переселиться туда, где они смогут работать, есть и пить.
Одни оседают в городах или на плантациях и остаются здесь навсегда. Другие, более беспокойные, все бродят и бродят по дорогам, перебиваются случайной работой, страшно тоскуют по родному краю, пусть суровому и пустынному, и рано или поздно возвращаются туда, как только до них доходят слухи о дожде.