До избушки сто метров, и мы знаем, что чай давно уже стоит на столе, что хлеб нарезан и куски всевозможной рыбы лежат рядом. Но ритуал есть ритуал.
Я много раз описывал Старику эту церемонию и побаивался, как бы бес непостоянства не овладел на этот раз старым чукотским охотником.
Ритуал благополучно завершен. Темы о запуске человека в космос, о прогнозах песцовой охоты и семейном положении общих знакомых исчерпаны полностью. Преисполненные торжественной важности, мы шагаем к избушке.
За столом до отвала наелись гусей и уничтожили страшное количество рыбы. Вяленый голец — фирменное блюдо этой земли. Кирпичный чай темным выдержанным янтарем разливается в чашки. Хорошо лежать на шкуре прямо на улице. Собаки по очереди деликатно подходят, чтобы отрекомендоваться и лизнуть щеку. Светлые вечерние сумерки придвигают к нам синюю громаду Нейтлина.
Вася рассказывает легенду о корякском воине Нейтлине, в честь которого названа гора. Мы слушаем с удовольствием.
«За горой Нейтлин идут красные холмы Мараунай. Они красны от крови погибших там воинов. Олени и сейчас щиплют ягель и спотыкаются о человеческие кости...»
Холмы Мараунай красны от цвета слагающих их эффузивов. Но что из того? Зачем мешать людям выдумывать легенды...
В Старике, однако, просыпается кадровый военный.
— Неужто правда и сейчас кости?
— Правда.
— А луки, шлемы, всякие там панцири?
— Панцири надевают только трусы. Так говорили чукчи.
А ну их с этими войнами! Мирным холодом дышит на нас чукотская земля. Бормочут утки. Нейтлин покрыт темными морщинами ложбин, манит к себе пропитанная миром зелень склонов. Там бродят медведи, бродят дикие олени, там просто растут незабудки.
Утром мы уходим. Старик похож на закованного в олений мех рыцаря Севера. Вася кидает в лодку рыбьи пластины.
«Чукчанка» выходит в море, и волны милостиво принимают ее на сморщенные рябью ладони. Крохотная фигурка долго маячит на берегу. У меня чуть сжимается сердце. Это надо видеть и надо понять. Берег, закиданный плавником и водорослями, одинокая фигура человека, утки, избушка, собаки. Ласковая рыбья и птичья земля.
Утки со свистом режут воздух. Ажурное дерево маяка на фоне белесого неба. Темные поплавки нерпичьих голов. Мы входим в устье Чауна. Две косы, заходящие одна за другую, как огромные челюсти змеи, скрывают его от моря.
...Здесь водится розовая чайка. Вероятно, каждый живший в Арктике слыхал об этой необычной птице. Мечта каждого полярника — хоть раз в жизни увидеть розовую чайку. Долгое время эта птица была загадкой для орнитологов. О ней писала почти каждая полярная экспедиция, но никто не видал и не знал мест ее гнездовий. Только в 1902 году С.А. Батурлину удалось отыскать гнездовья розовой чайки в непроходимой Нижнеколымской низменности. Эти гиблые места во всех орнитологических справочниках упоминаются как единственное место гнездовий удивительной птицы. Но розовая чайка есть и на Чукотке.
Целый вечер мы бродили по усть-чаунским озерам. Мягко чавкала под ногами болотистая тундра, все так же близко стоял темный массив Нейтлина, ветер наносил запах гниющей осоки, водорослей и сырости. Маленькие острокрылые птицы метались вокруг нас с неуверенным криком. У розовой чайки робкий, изломанный, как у бабочки капустницы, полет, тихий голос. Определить ее окраску с воздуха довольно трудно, для этого надо чайку убить. Год назад мы так и сделали. Я смотрел на удивительный, розовый, как заря в Кара-Кумах, цвет перьев на груди, карминный клюв и лапки, темное кольцо на шее, голубые тени на спине и под крыльями, смотрел, как с тихим криком мечутся вокруг нас оставшиеся в живых, и дал себе слово никогда больше не стрелять в этих птиц. Хорошо иметь на письменном столе чучело розовой чайки, но лучшей памятью об Арктике будет та птица, что гнездится до сих пор на озерах Усть-Чауна.
Земля куликов, проток и мамонтов
На мясорубке, что ли, эту реку крутили? — ворчит Старик, в очередной раз перекладывая руль. Река петляет, как пуганый заяц. Уже около часа мы крутимся около одного и того же мерзлотного холма. Холм поворачивается к нам то одним, то другим боком, как кокетливая манекенщица, но упорно не желает удаляться.
Идиллическое плавание по стоячей воде кончилось. Мотор с трудом тянет против течения, река бросает навстречу перекаты, быстрины, кружит голову бесчисленными поворотами. Зеленая лента кустарника затопила Чаун.
Мы отдыхаем на галечниковых косах. Ощущение времени и пространства давно уже утеряно. Иногда кажется, что мы пристали к коренному берегу. Мы продираемся сквозь кустарник, чертыхаемся, ползем на четвереньках, и все для того, чтобы снова увидеть впереди воду. Остров! На той стороне тоже кусты, можно перейти протоку, пройти кусты и снова увидеть воду, и снова кусты на той стороне — так будет до тех пор, пока не появится опасение, что ты забыл обратную дорогу к лодке. Острова усыпаны заячьим пометом, искрещены птичьими лапами. Печальные крики невидимых журавлей висят в воздухе.
— Рыба! — кричит иногда Старик, и лодка утыкается носом в берег. Патентованное стальное удилище и бесчисленное количество мушек извлекаются на свет. Уговаривать его плыть дальше бесполезно — у Старика трясутся руки и стекленеют глаза. Я ухожу осматривать очередной остров. Кулики встречают и провожают меня на отмелях. Я люблю этих хозяйственных и гостеприимных птах. Кулик пищит, крутится под ногами, пока не передаст меня с клюва на клюв хозяину следующего участка косы. После этого кулик замолкает и долго, стоя на одной лапке, смотрит вслед темным круглым глазом: уж не обидел ли я человека своим криком?
Старика можно разыскать только по торчащему из кустов удилищу. Я смотрю на предсмертную дрожь пойманных хариусов и деликатно напоминаю Старику, что у нас только два живота и не более шестидесяти зубов на двоих. В ответ слышится лишь легкий рык. Старик полон пафоса охоты. Приходится чуть не за шиворот уводить зарвавшегося рыболова.
Еще день. И этот этап плавания «приходит к логическому концу», как говорит Старик. Мы измотались на перекатах: «малыш» уже не жалуется, а просто плачет с надсадным воем, постоянно приходится пускать в ход шесты, встречное течение упруго пытается развернуть лодку, и надо прыгать в воду, чтобы удержать ее, винт стучит о камни. Уже осточертело выливать воду из сапог и выжимать штаны. Мы делаем последний переход.
Старик не спорит. Старик рвется «в пампасы», плыть с черепашьей скоростью ему тоже надоело. После ужина склоняемся над картой. Мы дошли до холмов Чаанай, скоро уже начнутся предгорья, до озера Эльгытгын около ста тридцати километров.
Перед тем как лечь спать, мы делаем короткую прогулку по холмам. Темным хрупким щебнем усыпаны их вершины. Ягель, бессильная травка, камень. Замшелыми холмиками оленьих рогов маячат могилы оленеводов. Оленевод должен быть похоронен наверху, чтобы видно было всю прорезанную жилами рек равнину. Багровым диском падает солнце... Комары, тишина, птичьи крики.
Мы засыпаем под ласковое похлопывание палаточного брезента. Последняя комфортабельная ночь. Вспоминаются книги людей, бродивших по этим местам до нас. Биллингс, Калинников, Сергей Владимирович Обручев. Хорошие были времена, когда быть путешественником являлось профессией. Два столетия назад людей здесь все изумляло: и «удивительной бесплодности и шероховатости земля», и кости мамонтов, которые не иначе «как жестокого естества были», потому как жили их владельцы на этой неуютной окраине земли.