Гуров прислушался. Говорил в основном тот, которого он немного знал, — начальник монтажников. Другой только спрашивал.
— Сколько ж здесь поворотов? — спросил он.
— Девяносто восемь. Точно. Дочка считала, Маринка... Мы так и не смогли — терпения не хватило. Раз сорок принимались. До пятидесяти дойдешь — и бросаешь. Надоедает.
«Как же его зовут? — старался вспомнить Гуров. — Кажется, Николай».
Солнце било прямо в глаза. Гуров опустил козырек.
— Вот здесь «Скорая помощь» загремела, — выкрикивал Николай. — Точно! На этом повороте... Метров двести летела. Вон туда.
Сзади умолкли — наверное, как и Гуров, представляли, как она летела. Потом Николай заговорил тише:
— У каждого почти поворота имя было — сами дали. Сейчас уж я подзабыл... Вот этот — «Коварство и любовь».
Николай усмехнулся.
— Как же тогда телескоп везли? — спросил другой голос.
— Его по этой дороге тащили. Дорога-то новая, специально делали. Все точно рассчитывали, каждый поворот. Вот «Тещин язык», кстати... Телескоп везли по черной дороге — летом. Как парад был. Все движение от самой Невинки перекрыли, чтоб кто не помешал. Впереди ГАИ ехала. Жара — сменщики все наверх повылезали, голые лежали, загорали. А сбоку еще две пожарные машины ехали — скаты им поливали, чтоб не горели... Курорт! Жуть была, когда кран по кускам втаскивали.
— Разве не по этой дороге?
— Да ее ж не было — этой...
Слышно было, как Николая раздражает непонятливость соседа.
— И зима — прям сумасшедшая! Мы по Марухской его втаскивали. Это даже и не дорога — так...
Машина шла быстро, поднимаясь все выше и выше, и Николай говорил теперь, почти не прерываясь. Он не ждал вопросов, ему хотелось успеть сказать больше, пока не кончилась дорога. «Зачем? — думал Гуров. — Ведь тому все это «без разницы»!»
— Даже не представляю сейчас: неужели это мы сделали? Просто не верится!
Николай нагибался, разглядывая в стекло дорогу, и голос у него получался сдавленный.
— Шоферы боялись этой Марухской дороги как огня. Прямо убегали. Поработает неделю и сбежит... Но были отчаянные! Раз карачаевец один ехал. Двое суток ведь поднимались эти десять километров, с ночевками ехали. И снег валил. Все время... Сумасшедшая зима! Карачаевец этот наверх затащился, приходит— глаза вот такие. «Что за дорога такая, — говорит, — два дня ехал, ночь ехал — ни одного спуска!» — «Поедешь еще?» — спрашиваю. «Конечно, поеду».
А Вася был, Бологое... Его мы с автобазы в Черкесске прямо выкрали. Выходили с утра и по всем автобазам шарили — сманивали. Этот с юмором был. Раз заехал наверх, в теплушку влез, а там ребята в «козла» резались. «Сейчас, — говорит, — думаю, тоже сыграю, только переоденусь... Штаны, — рассказывает, — начал расстегивать, утром просыпаюсь — две пуговицы так и не успел расстегнуть, заснул».
А потом мы с ним зависли. Оба ската ухнули вниз... Я даже не вылезал — привык уже. А он выпрыгнул. Стоит перед машиной и орет на меня: «Не могу больше! У меня справка есть! Я больной... Вот она, справка! Отправляй в Ростов! Ну его к...» — «За тягачом, — говорю,— сначала сходи». Посмотрел так на меня. «Ладно», — говорит... До конца работал. Пока кран не собрали.
А еще Толик упал. Кувыркался на КРАЗе вниз и даже не выскочил. КРАЗ на колеса внизу встал. А он потом говорит: «А чего выскакивать? У КРАЗа кабина крепкая. И вообще, все это случайность и ерунда. Только из получки не выворачивай за вмятины».
— Выкиньте меня здесь... — попросил Гуров.
— А чего не до конца, борода? — наклонился Николай. — Просто гуляешь? Останови ему.
— Вот здесь я тогда и вышел, — сказал Гуров.
Странное совпадение получилось: я приехал к телескопу тоже в пятницу вечером — два дня у башни никого не было, стоял там все тот же сторож, — и я, познакомившись с Гуровым, специалистом по оптике, бродил с ним под башней. Он любил бродить.
Оказался он человеком общительным и мягким. Рассказывал о себе и других задумчиво и с какой-то очень старательной точностью. Словно на моих глазах рассматривал то, о чем говорил, и все боялся что-то упустить. Даже его рыжая борода была какой-то ясной, тоже очень старательно сделана была, и брил он ее, уединяясь в кухне, чтобы никто не видел.
— Я нарвал тогда рододендронов, — сказал Гуров. — Вон у того ручья... Если их поставить в воду, они распускаются. Дней через восемь, — не удержался он, чтобы не уточнить.
— Красивые. И растут только на высоте больше тысячи восьмисот. Как раз под башней.
Я пытался представить, что он думал, когда разгребал снег, рвал цветы с жесткими листьями и уже наверняка знал, что не повезет их домой. Но спросил о другом.