Выбрать главу

Я давно заметил, что на Кавказе память и памятники истории естественно включены в круг каждодневных необходимостей. В отношении к истории нет ничего такого, что схоже было бы с пикниковой умиленностью горожанина, вырвавшегося на пригородную травку.

Для себя я сравнивал это с присутствием патриарха в доме. Он может быть немощен телом, заботы о пище и воде уже давно лежат на плечах детей и внуков, но нет без него в доме благополучия и устойчивости жизни.

И все же, когда Тофик сказал о мемориале великих шушиицев, я подумал, что он лишь высказывает некую красивую свою мечту. Но вслух об этом сказать не посмел...

— Лучшие певцы к нам приезжать будут, — продолжал Тофик, и чувствовалось, что все связанное с этим мемориалом им давно уже продумано и просчитано. — Фестивали устраивать будем. На всю страну, на весь мир фестивали. Кто откажется спеть над дорогой, которая возвращает домой?

— «...Только песня приведет тебя к твоему сердцу», — вспомнил я.

— Ты уже слышал это?

Я слышал это, когда вместе с директором литературного музея в Нахичевани Исфандиаром Ассадулаевым поднялся к развалинам средневековой крепости Ханага. Мы поднимались к ней несколько часов по каменной осыпи. Высота перехватывала дыхание. Исфандиар и наш проводник — застенчивый юноша Сейфаддин — шли легко. Поджидая меня, Исфандиар читал стихи. («Сумерки в горах — мне жарко. В моей душе любовь — мне холодно. Время уходит? — Значит, я живу», — запомнилось мне.)

И когда мы поднялись к крепости — таинственным фундаментам, похожим на орлиные гнезда, остаткам башен и стен, откуда была видна вся прекрасная нахичеванская земля, Исфандиар сказал:

Как спящие джинны, спокойны красные горы.

Сердце мое осталось за красными горами.

«Как мне дойти до него?» — спросил я у ветра. —

«Только песня приведет тебя к твоему сердцу...»

Я не успел сказать это Тофику. Последняя ночная тень, на мгновенье задержавшись у подножья шушинской крепостной стены, упала в ущелье.

— Смотри, — сказал Тофик. — Смотри, мой город поднялся на вершину утра.

И мы пошли на Джидыр-Дюзю. Поле скачек. Когда-то дважды в год мужчины Шуши собирались здесь, чтобы показать свое уменье в конной забаве. Забава была смертельно рискованной. Джидыр-Дюзю — пологий каменистый луг, обрывающийся в головокружительный каньон. Коней и джигитов оценивали старики. В старых описаниях Шуши, воспоминаниях путешественников сохранились высоковосторженные слова о конниках Шуши. И конечно же, о карабахских конях.

«Климат этой провинции прекраснейший, так что лошади целый год пасутся. Летом, когда в долинах жарко, гонят их на горы, где дышат они прохладою и находят прекрасные травы. (Никому никогда не подняться до таких романтических высот в описании лошади, до каких поднимаются строгие лошадники, когда видят совершенство.)... Они невелики ростом, голова прекрасная, похожая на арабскую, выпуклые огненные глаза, отверстые ноздри, уши небольшие, но складные, шея хорошая, спина хорошо сложена, круп мясист, более круглый, нежели продолговатый, хвост прекрасный, грудь полная... Эти лошади никогда не засекаются...»

В один из шушинских дней мне посчастливилось. Я сидел у края дороги, уходящей в глубины карабахских гор, и смотрел на Шушу. Отсюда видна была только древняя стена города. Она стояла в недосягаемой высоте — выше было только небо. От дороги вниз уходил пологий склон, исчерченный овечьими тропками, которые утыкались в речушку Халифалы. Халифалы текла с гор, и вода ее была прозрачной, как горный воздух. Она была так прозрачна, что угадывалась с первого взгляда лишь по солнечным бликам и движению гальки по дну. Она была целебной уже одним видом своим.

Я сидел на дороге, впереди был целый день с какими-то делами, но живая вода Халифалы заставила забыть их. Я просто сидел и смотрел на Шушу. И тут, как в сказке, из-за поворота вышел неспешным дорожным шагом конный караван. Три человека ехали куда-то в горы по своим делам. Люди и лошади были покрыты пылью, но ни в посадке всадников, ни в шаге их коней не было усталости. Если бы вода Халифалы не вселила в меня отчаянную уверенность в том, что в этот день должны сбываться все желания, я не осмелился бы прервать путь этому каравану. Я осмелился. Старик, ехавший впереди, долго не отвечал мне, оценивая меня и стараясь понять, что же нужно нездешнему горожанину, внезапно возникшему на горной дороге. Когда понял — слез с седла и дал мне повод. А увидев, что сел я правильно — с левой ноги — и посадка моя правильная, и правое стремя — оно было узкое, носок четко почувствовал его, — поймал, не глядя, он улыбнулся, добродушно и снисходительно, снял переметные вьюки с лошади и дал свою плеть.