Сашу выслушали со вниманием. Ни у кого не вызвало удивления, что в этом деле участвовали видные ученые, самолеты и вертолеты, много людей. Что-что, а дело охраны природы было знакомо поморам. На их глазах исчезали в Белом море моржи, не вступись ученые за тюленей, недолго существовать бы и их стаду.
— Так вот я и говорю, — подытожил Саша, — ведь если сейчас не сшить карбаса вицей, не записать все это, не зафотографировать, то способ этот уже навсегда исчезнет, будет непонятным для наших потомков. А разве не важно восстановить древнее ремесло наших предков — не только для любования, для дела?
Собравшиеся в кабинете люди заговорили разом, и в голосах их послышалось одобрение идеи, но все сходились на том, что сделать это может только Прялухин-старший, Иван Яковлевич. «Карбасы у нас делают многие, есть неплохие мастера, — сказал председатель, — но никому из них шить не приходилось».
— Да можно сшить, — неожиданно сказал сидящий ближе всех к столу человек в шапке, одно ухо которой было приподнято, а другое висело кое-как. Он был в валенках, худощавый, с застенчивой улыбкой. — Можно сшить, — повторил он, — если дело ставится так. Можно, едрена корень, раз уж надо не посрамить село наше Долгощелье.
Все обернулись к нему.
— Прялухин-то, отец, учился карбасному мастерству у моего дядьки Федоровского. Тот преотличнейший мастер был. И избу срубил что надо, — продолжал он, — как новая до сих пор стоит. Я тогда мальцом был, но помню— шил он вицей лодки. Не карбасы, а речные лодки, на которых мы сено с того берега возим. Я ему еще эти корни можжевеловые из лесу таскал, а моя мать ставила их в горшках в печь выпаривать. Так что, как сшивают вицей, я могу показать.
— Можно, конечно, — сказал и сидящий с другой стороны человек в очках. — Карбас Яков сладить может, у него уж вроде неплохо, как у отца, получаться стало, а Геннадий наш ему покажет, как вицею шьют.
И тут разом все заговорили, что, конечно, раз уж так, то надо карбас сшить.
— Ну если уж так говорят все, — сказал председатель, разводя руками, — надо полагать, создадим для истории мы этот карбас. Поговорю я с Яковом.
На следующий день мы отправились с Геннадием Федоровичем Федоровским, главным инженером колхоза, в лес, осмотреть, есть ли поблизости подходящие заросли можжевельника. В легкие санки он запряг ладного, ухоженного жеребчика. Но в утренней суматохе не заметил, что дугу приладил украшенную лентами и цветами, что остались от празднования недавней свадьбы. И кто-то, повстречав нас на улице, склонился в поклоне и громко расхохотался вслед. Геннадий Федорович посильнее хлестнул застоявшегося жеребчика. «Всю ночь думал-вспоминал, — обернулся он к нам, — как шил вицей дядька, мамашу свою расспрашивал, так ночь и не спал, вот и не заметил, что дуга-то украшенная попалась».
И он стал рассказывать, что для «шитвы» надо набрать много веток можжевельника определенной толщины, не толще мизинца, и достаточно длинных, чтобы их можно было свернуть в кольцо прежде, чем закладывать парить в котел. Раньше лес был ближе, и можжевельника было всюду предостаточно, теперь же его следовало поискать, и Федоровский припоминал, где можно найти подходящие заросли.
Мы пробирались долго по болоту, заросшему редколесьем, лошадь переходила небольшие ручьи, нередко настороженно останавливалась, будто боясь провалиться, но Геннадий Федорович смело погонял ее вперед. В округе он знал все дороги и тропинки в молодости исходил, оказывается, со своим приятелем и другом детства Яковом Прялухиным. Мы проехали по бревенчатому мосточку через небольшой ручей, тут Геннадий Федорович повернул в лес, и поехали по едва заметной тропке. Лес был молодой, выросший на давних вырубках, как говорят, смешанный. И лиственница росла и береза. Ели попадались с тремя, а то и пятью макушками. Такие, как сказал Федоровский, в хорошем бору не растут. Но именно здесь мы и встали, набросали перед лошадью сена и, проваливаясь едва ли не по пояс в мягкий, рыхлый снег, отправились за можжевельником.
Геннадий Федорович срубал топором ветви, скручивал их в кольцо, пробовал упругость, порой отбрасывал, но иногда кольца брал с собой. Мы спустились в долину ручья, небо уже помрачнело, а тут от густо росших елей стало совсем темно, как в сумерках.