Тель-Авив, что случается с ним крайне редко, был вынужден признать свои потери: два убитых офицера, восемь раненых. Позднее было заявлено, что убитых не двое, а четверо. А если учесть коэффициент «один к пяти», применяемый израильской пропагандой в подобных случаях, то цена, которую Тель-Авив заплатил за уничтожение «военно-морской базы Сарафанд», окажется куда более внушительной. В отличие от того, что бывало еще сравнительно недавно, такие «операции» сегодня не сходят безнаказанно с рук «непобедимым» израильским террористам.
«Город солнца»
За окном кричали петухи. В слабом свете, проникавшем сквозь неплотно задернутые шторы, можно было разглядеть большой платяной шкаф, пару стульев и, конечно же, круглую печку, от которой шла длинная труба: сначала вертикально к потолку, потом через всю комнату наружу, сквозь стену. Солярка, залитая в шарообразную металлическую емкость, по капле питает огонь в этом нехитром обогревательном приборе. За ночь солярка кончилась, и в комнате стоял такой холод, что изо рта при дыхании шел пар. А ведь я был в южной стране! Правда, не у теплого Средиземного моря, а в долине Бекаа, отрезанной от него хребтом Ливан, на вершинах которого уже ярко сверкал на солнце ослепительно чистый, недавно выпавший, молодой снег.
Но пора было вставать. За окном слышался голос Хуссейна Хайдара, хозяина фермы. Издалека доносилось мычание коров. Побрехивали собаки — крупные, с густой, пушистой шерстью, похожие на наших кавказских овчарок.
Вчера, услышав шум мотора, хозяин тут же появился на пороге дома.
— Добро пожаловать!
В доме уже накрывали на стол. Хозяевами были Хуссейн и его брат Фараздык. Женщины хлопотали на кухне, и лишь юная красавица, девятнадцатилетняя жена Хуссейна, появлялась время от времени с очередным блюдом. Ночевать меня хозяин отвел в собственную спальню, где пожелал спокойной ночи и пообещал, что после «душного и грязного Бейрута» я просплю в здешнем чистом и свежем воздухе до следующего полудня. Перед уходом Хуссейн вытащил из-под матраца предложенной мне постели американскую автоматическую винтовку и внушительного вида кольт. Он взял их с такой естественной и привычной простотой, как берут пижаму и ночные туфли.
— В нынешние времена в Ливане каждый обеспечивает собственную безопасность, как может, — сказал он, заметив мое удивление. — У нас ведь практически нет ни властей, ни полиции, ни правосудия...
В гости к братьям Хайдарам, знатным представителям одного из феодальных кланов, правивших некогда долиной Бекаа, я приехал из Гелиополиса, как назывался в глубокой древности город Баальбек, «жемчужина, — как пишут в путеводителях, — долины Бекаа, Ливана и всего Ближнего Востока». Сюда полюбоваться руинами, самого большого из известных древнеримских храмов Юпитера (от него остались сегодня лишь шесть величественных колонн, ставших символом Баальбека) приезжали до начала гражданской войны около полутора миллионов туристов в год.
На следующее утро, когда я вышел во двор, Хуссейн перелопачивал мелкую стружку сахарной свеклы, рассыпанную толстым слоем на площадке перед домом. На нем была шапка-ушанка и теплый пиджак: долина Бекаа, эта житница Ливана, называвшаяся когда-то «хлебной корзиной Римской империи», расположена выше уровня моря на тысячу метров, и в зимние месяцы это дает о себе знать.
Хуссейн кончил сельскохозяйственные курсы ФАО — ооновской организации, занимающейся проблемами продовольствия, где его обучали современным методам ведения сельского хозяйства. Теперь он кормит своих коров свекольной крошкой, выращивает телят строго по-научному, удобряет, опыляет, подрезает, окучивает, орошает... Официально ферма принадлежит его матери, но она живет в Бейруте, и Хуссейну поручено хозяйствовать на земле от имени всего семейства. Разделу эта земля не подлежит — и так это уже крохи того, чем владела раньше эта ветвь Хайдаров.
Мы шли по большому яблоневому саду к экспериментальному полю капусты, которое обязательно хотел показать мне Хуссейн. Пребывание на курсах ФАО пошло ему впрок. Он собирает хорошие урожаи, но...
— Мы были вынуждены скормить и помидоры и яблоки урожая этого года скоту, — грустно говорит он. — Перекупщики не брали у нас ничего даже за гроши, чтобы сохранить высокие цены в Бейруте.
— А почему бы вам самим не организоваться, не отвезти ваш урожай в Бейрут или в соседние страны — Сирию, Иорданию, Саудовскую Аравию, где такая нужда в овощах и фруктах?
— Пробовали, — горько усмехается Хуссейн. — В прошлом году я уговорил соседей, мы наняли два грузовика-рефрижератора и отправили их с яблоками в Саудию. Но «большой человек», — тут он невольно понизил голос, хотя и не назвал имени того, кто держит, видимо, в кулаке всю округу, — узнал об этом и послал туда же пять рефрижераторов с яблоками. Он продавал их в два раза дешевле. Мы потеряли 400 тысяч лир. Он больше миллиона. Но для него это капля в море, а для нас удар, от которого мы до сих пор не можем оправиться. Больше мы никуда рефрижераторов не посылаем.
— А если создать кооператив?
— Я пытался. Но мне не верят, да к тому же боятся «большого человека». Мне говорят: ты Хайдар, твой род правил когда-то всей округой, вот ты и хочешь опять подчинить нас себе. А другие опасаются иного: у тебя, Хуссейн, два брата — коммунисты. Вы хотите лишить нас собственности!
— А ведь я встаю до рассвета, работаю до темноты, — продолжал он. — Нанимаю трех работников. Плачу им по 350 лир в месяц плюс питание, одежда, жилье и социальное страхование. Да еще из тех 10 гектаров, что есть у нашей семьи, выделено им по гектару на собственные нужды. Конечно, я эксплуатирую работников, присваиваю часть их труда, — хитро улыбается Хуссейн, показывая, что кое с какими положениями марксистской политэкономии все же он знаком, хотя и говорит о себе, что «он — фермер без убеждений». — Но иначе мне не продержаться...
Евгений Коршунов
Капоейра
img_txt в="" площадь="площадь" рио-де-жанейро=""/
Площадь принадлежит народу, как небо — кондору, — сказал великий бразильский поэт прошлого века Кастро Алвес. Эта хрестоматийная строка, когда я приехал в Рио-де-Жанейро и начал знакомство с городом, зазвучала вдруг в горьком, не предусмотренном поэтом смысле.
Подыскивая квартиру, я быстро осознал, что дома не принадлежат народу — они принадлежат домовладельцам. Затем обнаружилось, что и улицы созданы не для народа, а — по бразильской классификации — для сеньоров и сеньор из общества, чьи автомобили не только заняли мостовые, но и заставили узкие тротуары. Народу остается лишь протискиваться вдоль стен бочком, озираясь, как в крепости, захваченной неприятелем.
Но площади, а вернее, маленькие городские скверы, пока еще принадлежат народу. Это молчаливо признают даже официальные круги в лице городовых. Пока не рассветет, полицейские не гоняют со скамеек ночующих на них бедняков. Сквозь пальцы смотрят стражи порядка и на деятельность дневных посетителей, явно не озаботившихся получением патента. А в выходные дни на скверах становится тесновато.
По чести признаюсь, что полюбил площади Рио-де-Жанейро больше и посещал их чаще, чем пляжи. Пусть среди городских камней жара еще сильнее, зато здесь видишь жизнь, а не сонное лежание на белом песке. Посвященная непременно какому-нибудь из многочисленных генералов этой мало воевавшей страны, площадь сейчас вновь разворачивается перед моим мысленным взором.
Вот, разложив священные книги прямо на земле, старая проповедница Евангелия напрасно растрачивает свой пыл перед двумя-тремя зеваками. Рядом фокусник собрал заметно большую аудиторию и приводит ее в восторг, опорожняя бездонные карманы и рукава потертого пиджака. Моментальный фотограф со старинным ящиком, обклеенным образцами продукции, режиссирует привычную мизансцену: двое влюбленных под деревом. Золотых дел мастер разложил украшения на лоточке и, сидя возле него, не перестает гнуть щипчиками медные проволочки. У другого лотка необъятная негритянка в снежно-белых кружевных одеждах торгует сладостями из кокосового ореха, кукурузы и маниоки.