В Буэнос-Айресе мужественного путешественника ждал радушный прием. Он был почетным гостем научных учреждений Аргентины.
Домой, в Венесуэлу, Кристантино Георгуску отправился поездом — но прямого железнодорожного сообщения Буэнос-Айрес — Каракас нет — и самолетом, автотранспортом — словом, на «тривиальных» средствах передвижения.
— Я бы и рад вернуться речным путем,— сказал перед отъездом на пресс-конференции путешественник,— но... пусть все же это сделает кто-нибудь другой. Сейчас сил у меня уже нет. Всякое было во время плавания — и пороги, и мели, и быстрины... Безжалостное солнце и ливневые дожди... Узкие речонки, где приходилось буквально прорубаться сквозь заросли, смыкающиеся над руслом. И, честно вам скажу, я очень боялся пираний — неприятные рыбешки.
Пока мало известно о подробностях плавания Георгуску — о том, что он ел, где и как спал, о его встречах с индейскими племенами и взаимоотношениях с хищными зверями.
— Вернувшись на родину, я сяду за книгу,— сказал Кристантино.— В ней читатель найдет все: и опасности, и тяготы одиночного плавания по рекам, и пот, и слезы, а главное — великое счастье странствий по земле и трудную радость первопроходца.
А. Глебов
Жемчуга Подлеморья
Мы отправлялись в Подлеморье. В Москве уже звенела весенняя капель и теплый ветер съедал помаленьку тучные сугробы, а в Забайкалье, как сообщали синоптики, еще бушевали вьюги и трещали крепкие сибирские морозы. Там, в Баргузинском заповеднике, нас ожидала двухнедельная «охота». Главный ее объект — «Соболь, зверь сибирский». Под таким названием снимала ленту группа киностудии «Центрнаучфильм». Я летел с группой в качестве внештатного консультанта.
К началу века хищнический промысел соболей почти извел зверьков по всей Сибири: от Урала до Тихого океана. Положение казалось безвыходным. Некоторые ученые даже стали считать соболя естественно вымирающим видом. Утверждали, будто он не выносит дыма и панически боится человеческого жилья. Однако нашлись специалисты, которые отстаивали обратное и винили во всем неуемных добытчиков соболей. Нужны были строгие охранные меры и заповедники, где множилось бы соболиное стадо. Баргузинский заповедник стал первым из них.
Подле моря
— Эх, паря,— вздохнул пожилой сибиряк, обстоятельно отвечая на мои вопросы о Байкале,— раньше-то, если назовешь его озером, по ушам били. Море! Да не просто, а святое море. Почитали Байкал и стереглись его. Он ведь с собой шутить-то не позволял. Кормил, одевал, но порой враз все и отнимал, вплоть до жизни. Суров батюшка...
— Ну а сейчас?
— Что ж сейчас? Сам смотри... Байкал-то все такой же, только почтения к нему меньше стало. Все озером кличут. Комбинатов понастроили. Омуля поменьшало, а осетра так совсем извели. Моторные лодки, катера, нефть... Знамо дело, техническая революция. — Собеседник мой махнул рукой.
— А ты, дядя, часом, не паникуешь? Соболя-то вот больше стало.
— Это верно. Соболя, почитай, с того света вернули и размножили. Хорошее дело сотворили заповедники. Но не тревожиться-то нельзя...
Разговор этот вспомнился, когда наш небольшой двукрылый самолет приземлился в Давше — центральной усадьбе заповедника. С Баргузинского хребта по пологим сопкам сбегала к самому берегу моря, укрывшегося ослепительно белой шубой льда и снега, темнохвойная тайга.
В Давше всего-навсего два с половиной десятка домов да около ста жителей. Все работают в заповеднике. Поселок стоит на самом берегу моря в Давшинской бухте, и с двух сторон от него горбатятся лесистые мысы. Место очень живописное и, прямо скажем, глухое. До Усть-Баргузина 120 километров, а до Нижнеангарска, центра Северо-Байкальского района, 170.