1 июня. Продолжаем строительство аэродрома. Живем в шелковых двойных палатках. Тепло, уютно. Питаемся прекрасно. Козлов замечательный повар. Спим в спальных мешках, раздеваемся до белья. Экипаж бодр, все веселы, шутят. Вчера вырубили 47 торосов.
Устаем здорово. Но как зато хороши минуты перед сном в палатке с гудящим примусом!
2 июня. Сплошная облачность, морось, температура +1°, ветер северовосточный. Аэродром готов, но при таком ветре нам не взлететь, необходимо, чтобы он дул вдоль дорожки. К вечеру сильный туман и гололед. Солнца нет уже два дня. Дрейфуем, но куда — определить не можем.
3 июня. В 24 часа 30 минут говорил со Шмидтом через микрофон. Он сообщил, что первой погодой вылетает к нам самолет, чтобы взять часть груза. Просил во что бы то ни стало поддерживать связь. В этот же день к нам вылетели Молоков со Спириным, флагманским штурманом. Но они нас не нашли, попали в туман и вернулись обратно в лагерь.
Все спят после восемнадцатичасовой работы на аэродроме. На радиовахте мы вдвоем с Мазуруком.
4 июня. В 01 час 00 минут наладили связь через ручную радиостанцию. Очень капризны здесь прохождения радиоволн. Диксон слышит за 1700 километров, а лагерь не слышит за 100...»
Только к 5 июня стало солнечно и ясно. Сообщил в лагерь, чтобы дали свою погоду, так как мы уже собирались лететь к ним.
Обсудили с Мазуруком схему поисков лагеря. Это очень сложный вопрос. Сближение меридианов, колоссальное магнитное склонение и главное — отсутствие радиокомпаса делают эту задачу чрезвычайно трудной. Решаем идти по гирополукомпасу, взяв первоначальный курс, рассчитанный по солнцу.
В два часа стали свертывать лагерь. Чувствуя, что мы готовимся к отлету, Веселый извелся: метался от одного к другому, лаял, просился в самолет.
Когда все было готово, я сообщил в лагерь папанинцев, чтобы они следили за мной на волне 72,7 метра. Усаживаемся в машину, даем полный газ моторам, но самолет не двигается с места. Лыжи крепко примерзли ко льду. Подкопали снег, побили по пяткам лыж двадцатипятикилограммовой кувалдой... Сумеет ли Мазурук поднять тяжелый корабль со столь хитроумного аэродрома? Полный газ. В самом конце площадки самолет отрывается и, еле одолев гряду торосов, повисает в воздухе.
Нервы напряжены до предела. Верны ли мои расчеты? Что если я ошибся? Тем более перед стартом экипаж недоверчиво спрашивал, верно ли я определил направление на лагерь. Путала близость полюса: солнце круглые сутки имело одну высоту, и всюду юг. Нет, ошибки не может быть. Сотни раз днем и ночью, когда все спали после изнурительного труда на аэродроме, я проверял свои данные. Чутье обманчиво, но математика — наука точная. Через 47 минут мы должны быть в лагере наших товарищей.
В 06 часов 15 минут ложимся на курс. Даю все необходимые данные для Мазурука и бегу в хвост самолета, чтобы сообщить в лагерь о взлете. Лагерь сразу ответил. Теперь связь отличная. Динамо, закрепленное в крыле, вращаясь от встречного потока воздуха, дает достаточное количество энергии.
Вскоре попадаем в снегопад, но лагерь сообщает, что у них погода отличная. Настроение напряженное, но радостное. Через каждые 10 минут ввожу необходимость поправки в гирополукомпас, контролируя курс астрономическим методом. Курс на карданном компасе 279°.
В 06 часов 52 минуты в наушнике шлема ясно услышал: «Мы вас видим. Видите ли вы нас?» Сообщаю по радио: «Следите за нами, вас еще не видим».
Внизу лед и редкие разводья. Никакого намека ни на самолеты, ни на костры. Сообщаю экипажу, что нас видят. Товарищи радостно жмут мне руки и обнимают. Через несколько минут мы увидели огромный костер, три оранжевых самолета и множество палаток. Тяжело опускаюсь в кресло. Моя задача выполнена.
Ровно в 07 часов 02 минуты Мазурук и Козлов мягко сажают самолет на аэродром папанинцев.
Нас встречают Шмидт, Папанин, Кренкель, Молоков, Водопьянов, вытаскивают из самолета, обнимают, радостно трясут руки, поздравляют с благополучным прилетом. Быстро разгружаем машину и торжественно вручаем Папанину Веселого...
15 июня все корабли ушли в Москву. По указанию правительства наш самолет с экипажем остался на Рудольфе для обеспечения безопасности дрейфа папанинцев.
Наша вахта продолжалась весь период дрейфа. Это время навсегда останется в моей памяти как лучшее воспоминание о заснеженной и оледенелой земле на краю света.
Валентин Аккуратов, заслуженный штурман СССР
Скрипач и водяной
Падал густой снег, раскачивались за окном ветки рябины. А в мастерской было тихо и уютно: большая, облицованная зелено-голубым кафелем печь дышала теплом.
Мы сидели за круглым столом, заваленным гравюрами, рисунками, книгами. Со стены на нас смотрела Девочка, разговаривающая со Змеем. На голове его сияла корона.
Хозяин мастерской — художник и писатель Мерчин Новак, а по-немецки Мартин Нойман,— доставал с полок все новые листы, осторожно раскладывал их на столе. Сказочное многоцветье рассеяло сумеречный свет зимнего дня: по зеленому небу над красно-коричневой землей летел дракон; среди мрачного переплетения стволов и корней распускались белые волшебные цветы; в гости к крестьянину шли гномы в синих колпаках... Мерчин Новак тихо ходил по мастерской, мягко улыбаясь. В бархатной куртке и домашних тапочках, он сам казался частью того мира, что создал своей кистью...
Марко Хендрих — это он привез меня в гости к художнику — рассматривал картины, радовался, узнавая:
— Это Крабат? Да? А это Змеиный Король? А это Водяной?
— Марко,— смеялся художник,— ты что, не помнишь сказок, которые тебе рассказывали в детстве? Это же так недавно было...
Чем дольше всматриваешься в таинственный и озорной мир Мерчина Новака, тем более кажется он реальным: колодец-журавель на зеленой земле; изба, сложенная из потемневших бревен; серп в руках жницы; расшитая праздничная одежда девушки из Чельна; внутреннее убранство деревенской избы — с печью, горшками, одеждой. Нечто похожее я только что видела в музее в Бауцене. Пожалуй, по картинам Новака можно было изучать культуру и быт его сородичей — лужицких сербов, или лужичан, или по-немецки — сорбов.
Лужичане живут на юго-востоке ГДР, в округах Дрезден и Котбус, в бассейне реки Шпрее. Сейчас лужичан примерно сто тысяч, это небольшая часть населения республики. Около трехсот городов и селений страны признаны двуязычными. Но не малочисленность лужичан была причиной того, что о них до недавнего времени было известно немного. Почти тысячелетие назад они утратили свою независимость. Века социального и политического угнетения должны были, казалось, окончательно предать эту народность забвению... С истории лужичан и начался наш разговор в Бауцене, или по-лужицки — Будышине, в просторном зале «Сербского дома». Юрий Гросс и Марко Хендрих — первый секретарь и работник отдела пропаганды Центрального руководства «Домовины» — говорили между собой по-лужицки, и я время от времени улавливала знакомые слова: «хлеб» означал «хлеб», «внутроба» — «сердце», а «домовина» — «родина». И все же без переводчика было не обойтись.
Юрий Гросс делил историю своего народа на две части: первая насчитывала много столетий, начинаясь с VI—VII веков нашей эры (как трагический рубеж были отмечены им X—XI века, когда лужичане потеряли независимость); вторая — четыре с половиной десятилетия. Грань проходила по 1945 году.
— Старшие у нас еще помнят, молодые читали, хоть им и поверить в это трудно,— Гросс повернулся в сторону Марко,— но так было: лужичане считались не людьми, а рабочей скотиной. Веками... Что ж говорить про годы фашизма! В 1937 году были запрещены наш язык, наши газеты, закрыта «Домовина» — народная организация лужичан. Перед концом войны отступающая армия Шёрнера должна была перестрелять всех нас... Спасли лужичан советские воины.— Юрий Гросс помолчал и твердым голосом продолжил: — 10 мая 1945 года «Домовина» возобновила свою жизнь. Конституция страны узаконила наше существование,— и он показал на плакат, висевший на стене.