Возник момент: кто же будет нас фотографировать? И вдруг с соседнего стола поднялся один из двух молодых людей, очень молодых, и без всякого, по-русски, предложил свою услугу, сфотографировал нас, сел на свое место и, наверное, тут же забыл бы о нашем существовании, если бы я не заговорил с ним.
— Откуда будешь? — спросил я, как свой своего.
— Из Тулузы, — просто последовал ответ.
— Как из Тулузы? — рассерженно удивился учитель. — Ты же русский...
Напротив, через дорогу, на улице появились наши. Учитель поторопился к ним, а я остался сидеть.
Познакомились мы с парнем, фотографировавшим нас, просто, без натяжки. Я сидел довольный неожиданным решением оторваться от своих, перед глазами плыли автомобили, за их поблескивающими телами виднелась зелень Люксембургского сада...
— А вы откуда будете? — донеслось до меня, и я понял, что обращаются ко мне.
Оглянулся. За столиком, где только недавно сидели двое, сидел один «наш». «Второй был француз», — подумал я, ответил парню кто я, откуда, и так слово за слово, и не запоминающийся в подобных случаях разговор, в конце концов, обязал нас встать и пойти вместе.
В Латинском квартале солнце грело, как греет только осенью. Парня, с которым мы брели без всякой цели, звали Сережей, в Москве он жил где-то на Пироговке, в восемьдесят шестом его, девятилетнего, мама увезла во Францию, в Тулузу, к своему дяде; пока они гостили, дядя слег и больше не встал. Сережа с мамой оказались наследниками половины небольшого домика. Мама стала учить соседских детей играть на фортепиано, а Сережу — соседские дети учили французскому. В Париж он подался, не окончив школу. В момент нашего знакомства Сережа все еще учился в лицее и подрабатывал тем, что помогал знакомым гидам, работающим с русскими туристами.
Я не спрашивал, как дядюшка оказался во Франции. Мне было это неинтересно, да и Сережа рассказывал только о том, о чем хотел рассказывать. А я, честно говоря, слушал его вполуха. Меня отвлекал Латинский квартал. Он сильно отличался от фешенебельного Парижа с наглухо закрытыми дверями и воротами. Вчера я прогуливался в одном из таких районов. Случайно оказавшись на площади Трокадеро, забрел на авеню Жоржа Манделя — это название неизвестно каким чудом запало в мою голову... Гуляя по аллеям парка, я пытался — просто так, без особой надобности угадать в одном из уютных особняков за ухоженной зеленью дом Мстислава Ростроповича...
Латинский же квартал чем-то напоминал мне атмосферу университетских дворов на Моховой и немного — Трифоновки, района общежитий артистического студенчества в Москве. Никакой холодной сдержанности здесь от присутствия рядом Сорбонны, институтов Французской Академии или от близости к студенческим корпусам храма Сент-Женевьевы усыпальницы великих французов Руссо, Вольтера, Гюго... Улицы Латинского квартала полны молодых людей, они толпились на тротуарах, кто-то перебегал улицу с тарелкой картошки, кто-то кричал, звал в окно, а иные, странного вида с мотоциклами, ошивались около колледжей, откуда выходят студентки...
К Сереже подошел худенький паренек, о чем-то коротко поговорив, отстал. Я слушал с завистью свободную французскую речь Сережи и не мог не спросить:
— Слушай, а ты считаешь себя французом?
— Меня не считают, — ответил он. — Нет. Пожалуй, я бы сказал иначе. Чем старше становлюсь, тем больше чувствую себя иностранцем.
— Поясни, — пытался я разговорить Сережу.
— Для того, чтобы чувствовать себя французом, нужно говорить без ошибок и без акцента. А если у тебя акцент... К белому отнесутся, скорее, снисходительно, а цветному никогда не простят.
И вдруг как-то незаметно разговор соскользнул на тему о метро.
Тут надо сказать, что мы жили на окраине Парижа в маленькой уютной гостинице на бульваре Даву и в основном пользовались метро. Пользовались им в Париже туристы и из других стран. Но большей частью в метро ездили арабы, негры из бывших французских колоний, вьетнамцы, китайцы, студенты — чужестранцы и нищие. И как бы мы ни были ни на кого не похожи, выходило, что нас всех с ними объединяло метро. И конечно же, после езды в такой компании, выйдя из подземелья на поверхность, при всей предупредительности парижан, они казались невнимательными к остальному миру. В метро ездили и французы, но ими могли быть очень рядовые французы. Я не замечал, чтобы французы — такие улыбчивые и куртуазные в нашем представлении — в метро кому-нибудь улыбнулись или с кем-нибудь флиртовали. Не замечал, чтобы кто-то кому-то в метро уступил место. Мне показалось: если, в силу воспитания, ты сделаешь это, то рискуешь своим вниманием поставить человека в неловкое положение или рискуешь, сам того не желая, подчеркнуть свое превосходство перед тем, кто не хочет уступать свое место никому...