Дом шейха оказался одноэтажным строением всего с двумя комнатами. Одна из них была полна женщин, но шейх с помощью пинков и проклятий выгнал их и усадил нас на тростниковые маты на полу. Комната жутко воняла козами и была неимоверно грязной.
Нам подали кофе, и, пока мы пили его, Уна и шейх неторопливо беседовали. Я не особенно прислушивался к их разговору, но уловил слово «палатка», после чего Уна повернулась ко мне. Нам повезло, сказала она. — С прошлой зимы здесь осталось снаряжение археологов. Я боялась оскорбить старика отказом спать в его доме, однако настояла, чтобы нам разбили за деревней палатки, под предлогом, что мы не хотим причинять ему неудобств.
Около входа в дом прямо на земле горел огонь, на котором что-то готовилось. В низкой комнате без всякой вентиляции было невообразимо жарко и смрадно, а от дыма буквально текли слезы. Шейх отправился распорядиться относительно палаток, и примерно через час мы наконец-то приступили к еде.
Большое деревянное блюдо с жареными голубями просто поставили в центре комнаты. Уна, шейх, его старший сын, мужчина лет сорока с бельмом на глазу, и я уселись вокруг него. Шейх залез пальцами прямо в блюдо и предложил нам по голубю. Мы разрывали их на части пальцами и зубами. За голубями последовало блюдо из крохотных куриных яиц и сладкой кукурузы, затем сыр из козьего молока и наконец какие-то липкие, неопределенного вида сладости. Вновь подали кофе, и только после этого Уна вежливо рыгнула и поклонилась шейху, сказав «Мабрук!», что означает «Поздравляю с великолепными кушаньями, которые вы приготовили». Затем легонько толкнула меня локтем, я повторил ее действия и слова, а наши хозяева в подобной манере выразили свое удовлетворение.
Свежий ночной воздух благоухал, как ароматное вино, после зловония гостиной шейха, и я глубоко дышал, идя за стариком к пальмовой роще на берегу реки, где для нас поставили палатки.
Их было две: одна — маленькая, армейская, а другая — побольше, напоминающая шатер. Я предположил, что первая предназначалась для меня, и эта мысль доставила мне облегчение.
Легко же представить мою реакцию, когда я увидел горничную Уны, появившуюся у входа в армейскую палатку. Шейх ввел нас с Уной в шатер, и из оброненного им замечания я понял, что он считает нас супругами. Уна, как я заметил со смешанным чувством восторга и тревоги, проигнорировала его реплику и начала поспешно расточать похвалы шейху за его заботу. И было за что благодарить, поскольку внутренность палатки немало удивила меня. Я всегда считал, что археологи живут в весьма суровых условиях. Теперь же эта иллюзия рассеялась. Палатка разделялась на две половины шторой, сейчас отдернутой, в одной части находились чемоданы Уны и ее спальные принадлежности, а в другой, служившей, вероятно, прихожей, стоял стол и несколько удобных кресел. На полу лежали ковры, и я заметил даже несколько бутылок шампанского, вероятно, тоже из запасов археологов. Палатка освещалась двумя масляными лампами, дававшими приятный, неяркий свет.
Старый шейх поклонился нам. Он тронул свой лоб, потом сердце и произнес:
— Благословенно имя Аллаха. Пусть он дарует вам радость и много красивых ребятишек.
Мы поклонились в ответ, и он ушел. Проверяя правдивость Уны, я спросил ее:
— Что он пробормотал?
— Он пожелал мне того, чего я не хочу, — пожала она плечами, — кучу детей.
Я натянуто рассмеялся, и мы замолчали. Затем, не сообразив, что можно сказать в таких обстоятельствах, я заметил:
— Ну, вот мы и здесь.
— Да, вот мы и здесь, — повторила Уна с оттенком насмешки в голосе. — Как насчет шампанского?
— Грандиозно, — ответил я и открыл одну из бутылок.
Я налил шампанского Уне, усевшейся в кресле, затем себе и тоже сел. Она немедленно встала, подошла ко мне и устроилась у меня на колене.
Не помню, чтобы еще когда-нибудь я чувствовал себя так неловко. Я был обескуражен и не знал, что сказать, и это — после проявленного рвения у гробницы Эхнатона! Мы поцеловались, но весьма робко.
Наконец в полном отчаянии я заговорил о египтологии, но она прервала меня, и, поднявшись, произнесла с подчеркнутой вежлив остью:
— Думаю, мне пора в постель. Хотя вам, боюсь, здесь будет не очень-то удобно.
— О, я как-нибудь устроюсь, — пробормотал я. — Спокойной ночи и приятных сновидений.
— Спасибо, — улыбнулась она, — и... вам того же. — С этими словами она исчезла за шторой и поплотнее задернула ее.
Я пригасил лампу и, зная, что ночь будет довольно холодной, взял пальто. В этот момент штора снова раздернулась и появилось лицо Уны. На нем не отражалось ни гнева, ни изумления, ни презрения. Она просто тихо спросила: