* * *
Она проходит по небольшому польскому городку, где теперь с каждым днем все меньше немцев. Городок живет среди полей, лесов и болот, в стороне от широких дорог, но окна затемнены.
Спит город, но не спит пан ксендз. Он сидит в своем кабинете — высокой суровой комнате. Стены уставлены книгами: отцы церкви, польские историки, собрание классиков, среди них Толстой, Чехов; в русском переводе Маркс и Энгельс, труды их в особом шкафу под ключом.
Ксендз уже немолод, лицо покрыто, словно пылью лет, узором тонких морщин. Щеки лежат на высоком воротнике, ксендз размышляет. Он ненавидит проигравших «победителей», но он боится и этих людей с востока, он читает их книги, чтобы понять, в чем сила и в чем слабость этих людей, ибо сказано: нет слабости без силы и нет силы без слабости...
В семьях пришельцев складывают пожитки. А может быть, война обойдет эти леса и болота? Может быть, она изберет более удобные и более широкие дороги? Многие люди в этом городе, заброшенном и затерянном среди болот и лесов, начинают подумывать, что заброшенность и отдаленность от всего и ото всех, от автострад, от властей, а по мнению некоторых верующих, даже от господа бога может обернуться величайшим счастьем. И хозяин маленького магазина безалкогольных напитков, куда горожане заходят выпить бокал лимонада, говорит своей жене:
— Ты всегда меня тащила, Зося, в большой город: «Поедем, поедем, там так весело!» А теперь у тебя завелись здесь свои делишки. Может, у тебя любовные делишки, Зося?
Зося молчит, ей хочется спать.
— Если о нас забудут и война пройдет мимо, тогда ты оценишь преимущества нашего городка, — говорит хозяин...
В ночной темноте к городу подходит мальчик Франек. Дед Явор послал его в это опасное путешествие, чтобы переправить троих русских. У пана ксендза отличное знакомство среди людей из леса. Он многое может, пан ксендз.
Франек пробирается задворками и тихонько царапается у черных дверей дома, увитого хмелем. Старуха служанка проводит его к ксендзу.
У Франека нехорошо на душе. Он обманул пана ксендза, выпив молока с хлебом перед тем, как пойти на исповедь, а это большой грех. Теперь он грешен, и это уже не поправишь до следующей исповеди. В смущении он входит к ксендзу, который знает всех своих прихожан и помнит грешника Франека. Но Франек набирается мужества: он пришел не за отпущением грехов, а по поводу тех троих в погребе. И он довольно бойко обо всем рассказывает.
— Вот что, Франек, — говорит ксендз и гладит мальчика по голове, — передай деду, чтобы его гости зашли выпить стаканчик лимонаду к пани Зосе и спросили: «Нет ли у вас, пани Зося, вчерашнего кюммеля?» Она ответит: «Нет у меня никакого кюммеля», и тогда они могут поговорить о деле. Запомнил?
Франек кивает.
Городок в десяти километрах от дома дорожного мастера Явора, и мальчик возвращается на рассвете.
— Ну что, сынок? — спрашивает дед, когда перед ним в сумраке бесшумно вырастает Франек.
— Пускай спросят у пани Зоей вчерашнего кюммеля, — говорит Франек.
— Это можно, — говорит дед, — это неплохо.
* * *
На заре команда оберста собирается в путь. Пьет чужое молоко, жует сухари. Команда оторвалась от своих частей и сейчас шагает в городок.
— Мой храбрый Тьяден, — говорит оберет, — нам не хватает двух покойников для ровного счета.
На дороге за этим дело не станет, не беспокойтесь, господин оберег.
Тьяден утешает своего начальника. И зачем только господин оберет торопится на фронт? Впрочем, где он теперь, фронт? Может, к счастью, война к тому времени, когда они разыщут своих, окончится! Не так давно он, Тьяден, был патриотом, но когда день за днем зарываешь мертвых, перестаешь уважать войну. Тьяден понимает, что это плохо, но он втайне давно уже возненавидел свое благородное занятие... Даже парное молоко не доставляет радости, как и это свежее утро. Оно такое, словно в мире нет войны, и Тьядену хочется реветь… А как славно они начинали!..
* * *
Старый Явор, переодев летчиков в ботинки, штаны и рубахи, в шапки с ослепительными козырьками, сидел на приступочке и любовался.
Летчики жмурились от яркого света после бессонной ночи в погребе и с любопытством поглядывали друг на друга.
Юлька носилась, по собственным словам, як скаженная.
— Ось яки гарнесенькие у нас батраки, дидуся! — кокетливо повторяла Юлька, не сводя глаз с белокурой курчавой головы Ивашенко.
Бабця Юстина испекла блинов на кислом молоке, подала картошку с простоквашей. Она молчала, и лицо ее едва выглядывало из глухо повязанного платка.
Юлька все подкладывала, и подливала, и носилась вокруг стола будто ветер. Глаза у нее горели. Вот ведь какое привалило ей счастье.
— Пийдем, Алексей Григорьевич, скотине сена задать, — говорит она и прижимается к плечу Ивашенко, сидящего робко за столом.
Юлька заводит его в сарай к скотине и взволнованно шепчет:
— Вы до пани Зоси не ходьте: она с немцами гуляла. В костеле мувили. Вы лучше идите до столяра Ганьского, разыщите его на Краковской, семь. Он двух беглых русских девчат из неметчины сховал и ваших переправляет... Он вас любит.
Юлька все это шепчет быстро, быстро, глаза ее так и сверкают.
— Вы летчики? — шепотом спрашивает Юлька. — вы еще прилетайте до нас, як война скинчится? Дидуся говорит, что теперь швидко.
Юлька осторожно кладет руки на плечи Алексею Григорьевичу.
— Я, как вас увидела, сразу залюбила. Я з вами куда желаете пийду, — жалобно от стыда и смущения говорит она, — хоть в кинец свиту!
Ивашенко поражен, и ему хочется сказать доброе и хорошее слово этой дикой Юльке.
— Кончится война, приеду к тебе, Юлька, — и ему кажется, что он обязательно так и сделает, но еще чувствуя на плечах маленькие загорелые руки Юльки, соображает, что вряд ли посчастливится ему снова попасть в эти польские глухие леса.
Юлька сняла с пальца тонкое оловянное колечко, первое колечко — подарок матери.
— У тебя нет кблька? Возьми. А теперь кинь его у крыннцю, — шепнула она.
Ивашенко подошел к колодцу посреди двора, красовавшемуся воротом, железной цепью и ведром. Из него тянуло свежестью. На дне еще купался месяц.
Ивашенко наклонился и бросил кольцо.
Круги едва скользнули по тихой воде. Только месяц скривился на мгновение, задрожал и снова замер.
— Ось, — сказала Юлька удовлетворенно, — теперь ты виртаешься за моим кольком.
— А может, и правда вернусь, Юлька? Муха теребит Ивашенко за штаны.
— Брысь вициля, чтоб тебя разорвало! — шепчет Юлька.
Муха отбегает в сторонку.
(Окончание следует)
Рисунки Л. Ливанова
На морской шлюпке по горной реке
Мысль побывать в Саянах зародилась у меня впервые, когда я прочитал книгу Федосеева «Мы идем по Восточному Саяну». После длительной подготовки, обдумав маршрут, я решил избрать в качестве главной туристской «тропы» реку Зверовой Казыр. Федосеев пишет о Казыре: «...страшно смотреть, как скачет он по крутым валунам, сжимаясь в узких берегах... Удивительно, как не надоест ему сокрушительный бег, рев и вечная злоба?!»
История экспедиции Кошурникова, погибшей на Казыре в 1942 году, заставляла серьезно относиться к плаванию по этой своенравной реке. Разумеется, нечего было и думать о таком путешествии в одиночку. Вскоре нашлись попутчики — лейтенант Володя Дворкин и старший лейтенант Вениамин Глебов. Оба, как и я, — военные, североморцы.
Мы решили проделать беспрецедентный, но имеющий, на наш взгляд, немалое практическое значение эксперимент — пуститься в плавание не на плоту, не в обычной лодке, какими пользуются таежники, а в морской надувной шлюпке. Резиновые шлюпки подобного типа имеются обычно на судах, они остойчивы, выдерживают сильное волнение, не теряют плавучести, даже если пробито дно. Расчеты показывали, что теоретически такая шлюпка может преодолеть значительные речные пороги. Однако решающее слово должен был сказать сам Казыр.