Я выскочил на дорогу под самым носом последнего тальянца. Парень, на секунду оторопев, отпустил инстинктивно педаль газа, а большего не требовалось. На повороте он держится смирно — его танк наверняка бы завис над пропастью — и пыхтит мне в затылок, но, как только выходим на прямую, нагло клаксонит, требуя пропустить его. Я жду, когда он начнет обгонять меня слева, чтобы тут же сдвинуться на середину дороги. Перед его радиатором вырастает деревянный барьер за которым провал в триста метров глубиной. Долго лететь. Он, надо думать, чертыхается почем зря и пробует вдвинуться справа между «фарго» и скалой. Это, приятель, ценная мысль. Я пропускаю его, пока он не оказывается на уровне моей кабины. Сзади слышится шквал сигналов — это наши.
«Фиат» зажат в «коробочку» — я рывком выдвигаюсь вперед и резко беру вправо; он едва успевает притормозить, оставив клок брезента на выступе скалы и получив хорошую вмятину. Наши обгоняют его, победно рыча моторами на форсированном режиме.
Не мы первыми ступили на тропу войны. Но она началась. Доминго объявил вечером:
— Или мы их, или они нас, но вместе нам тут не жить.
Мы в это не верили. Ты хватил, отец! Ну в крайнем случае помнем тележку, не больше. Это была ошибка. Следующим утром на дороге поселилась смерть. Удар предназначался мне, но я уцелел. А ребята, ехавшие следом, отправились со всем имуществом в тартарары: два грузовика, четверо убитых.
Вклиниться в их колонну должен был маленький албанец с вислыми усами, по прозвищу Зог. Я шел прямо за ним, но не успел проскочить мимо очередного тальянца: впереди все время маячил кузов «фиата», рыскавшего вправо и влево. Вот он подался чуть влево, пора! Я газанул. В этот момент чья-то рука в кузове отодвинула брезент, и под колеса мне шлепнулась 200-литровая бочка солярки. Брызги заляпали ветровое стекло, но я не затормозил, зная, что передо мной примерно сто пятьдесят метров ровного участка до следующего виража.
Когда колеса попадают в лужу масла, они со скрипом едут юзом к краю пропасти. Только не тормозить, иначе конец! Я проскакиваю дальше и утыкаюсь бампером в кузов «фиата», слышится треск, но тальянец прибавляет скорость и идет дальше. Я не могу ехать так быстро, колеса, видимо, еще скользкие. Только не тормозить! На скорости 90 я влетаю в поворот и... создаю прецедент, не убившись. В ста метрах дальше по выходе из виража Доминго разражается диким хохотом.
— Мне смешно, потому что я очень боюсь, — выкрикивает он и добавляет: — Они это нарочно.
И тут мы услышали грохот: две машины, ехавшие следом, попали в лужу солярки, успевшую разлиться от края до края дороги. Я свешиваюсь из кабины и вижу, как грузовики, проломив барьер ограждения, устремляются вниз, подпрыгивая и разваливаясь. Из оторванной дверцы вываливается человеческая фигура, ударяется об утес и летит дальше. Ста метрами ниже раздается взрыв: это с опозданием рванул бензобак. Тишина. Мы проезжаем не останавливаясь. Сейчас мы им уже ничем не поможем. Кто это был, узнаем внизу.
— Они это нарочно, — твердит Доминго.
Я не хочу в это верить, бочка могла вывалиться случайно, такие вещи бывали.
— Заткнись, отец, — говорю я сквозь зубы. — Тебя тошно слушать.
Потам я пожалел. Пожалел не о словах, а о тоне, которым это было сказано. Убившийся человек, летевший на обезумевшем грузовике по откосу и превратившийся внизу в неузнаваемую обгоревшую мумию, на которую нельзя было смотреть без содрогания, оказался братом Доминго. Доминго, моего друга...
У нас не принято просить прощения. Доминго не плакал. Он лишь твердил: они это нарочно.
Те, кто сомневался, поняли, что это правда, на следующий день, когда фашисты по-подлому убили Джузеппе Бормиеро.
Бормиеро на подъеме вклинился в их цепь. На подъеме — здесь не могло быть никаких оправданий. После первого виража пять-шесть «фиатов», следовавших за нашим товарищем, остановились, забив дорогу: они все были вмазаны в дело. Все.
Джузеппе продолжал подниматься. Тогда тот, кто шел впереди него в нескольких метрах — это была мощная двадцатитонка, — остановился тоже. Потом машина начала пятиться назад, наваливаясь всей своей тяжестью на Бормиеро.
Бормиеро сражался вовсю. Он нажал акселератор, упираясь колесами в землю. Грузовики рычали, как два сцепившихся оленя во время гона. Потам один мотор захлебнулся и смолк. Тормоза не смогли сдержать мощного натиска «фиата»: легкий «студебеккер» Бормиеро пополз к обрыву и сорвался вниз. Мы надеялись лишь, что наш товарищ умер в момент удара и смерть его была скорой и легкой. Что он не почувствовал огня.