Однажды на Западной улице меня остановила девушка — маленькая, светловолосая, в потертых джинсах и брезентовой куртке — и протянула листовку, на которой я, мельком бросив взгляд, поначалу разобрал лишь одно слово крупным шрифтом: БОГ. Я развел руками, но девушка заученным проповедническим тоном, так не вязавшимся с ее внешностью, начала объяснять, что она представляет молодежную организацию, которая помогает всем, потерявшим уверенность, обрести настоящую дорогу к счастью.
Она раскрыла огромную сумку и вытащила оттуда бумажку с текстами на английском языке.
— Я не англичанин, — сказал я.
— А откуда вы? Из Скандинавии? Из Швейцарии?
Мой ответ, что я из Советского Союза, не произвел на нее никакого впечатления. Кажется, в ее необъятной сумке нашлась бы листовка и для марсианина: она опять открыла баул и вытащила брошюрку, на обложке которой было написано по-русски: «Любовь к Христу — это не религия. Вступайте в организацию «Божьи дети».
Я перелистал эти несколько страничек. На глаза попалась фраза: «Изменение и гниение во всем я вижу, но духовный мир никогда не изменится, ибо бог есть дух, вечный и неизменный на небесах».
— А вы уверены, что духовный мир действительно не меняется? — спросил я, покосившись на откровенную витрину порнографического магазина, возле которого происходил наш разговор.
— О да, мы уверены, — чуть торопливо ответила девушка. — Мы многим возвращаем радость и счастье.
Я вытащил из кармана горсть мелких монет и отдал ей. Потом хотел спросить еще что-то, но она уже спешила дальше, на прощанье похлопав меня по руке. Лямка сумки тяжело давила на маленькое худое плечо.
Я машинально вертел в пальцах брошюрку и вдруг заметил, что из нее выпала какая-то бумажка. На белом картоне был нарисован смешной человечек с микрофоном и написано по-английски: «Клуб «трудных» ребят. Дискотека, радиомузыка, театр и прочее. Открыто по пятницам и субботам с восьми часов вечера. Бульвар Андерсена, 7».
Я долго собирался сходить в этот клуб, но все как-то откладывал и поначалу решил заглянуть в Христианию, которая, как мне казалось, несомненно, должна быть связана с клубом «трудных» ребят, однако представлялась куда более безопасным местом, во всяком случае, популярным среди туристов.
Христиания — небольшой район недалеко от центра города, огороженный деревянным забором, за которым в заброшенных казармах расположилось нечто вроде анархической колонии — всего около тысячи человек. Вообще говоря, Христианией на картах города обозначен большой район в его южной, испещренной каналами и озерками части, но у большинства жителей это слово уже давно ассоциируется именно с маленькой колонией. Поселенцы, главным образом, молодежь, живут, не платя за квартиру (собственно, квартирами их жилища трудно назвать), нигде не работая. Словом, Христиания — один из наиболее противоречивых и очень выразительных уголков города, где странно переплелись стремление к простому, человеческому образу жизни и уродливость тунеядства.
...Когда я подошел к воротам, у которых неряшливо одетые молодые парни и девушки разложили для туристов самодельные украшения, то долго боролся с чувством неловкости, ощутив себя непрошеным гостем, к тому же подглядывающим через замочную скважину, но афиши на заборе настойчиво зазывали на музыкальный фестиваль. Да и обитатели колонии ничуть не выражали недовольства при виде цепочки туристов, тянувшейся от ворот к трехэтажному дому за пустырем, размалеванному яркими цветными пятнами. Я миновал ворота, пустырь с одиноким покосившимся деревянным столбом и оказался на неширокой улице, где между низкими, посеревшими от времени каменными казармами и деревянными бараками загорало местное население. Был теплый солнечный летний день, и люди лежали прямо у домов на асфальте. Посреди улицы возвышалась неопрятная куча разносортной одежды. Можно было подумать, что все общее: позагорают, оденутся, нацепив кому что попадется, и разойдутся. В дверях домов продавали пиво и бутерброды, повсюду шныряли бродячие собаки. Во многих окнах стекла выбиты, вместо них вставлены куски фанеры или обрывки алюминиевой фольги, но кое-где видны и цветы за аккуратными занавесочками. Все дома разукрашены надписями и рисунками, стены оклеены листовками и плакатами. Такова главная улица Христиании. Вокруг нее разбросано несколько трехэтажных домов, но большинство из них разрушены.
Подойдя к заросшему травой земляному валу, за которым начинался парк и виднелось озеро, я уже хотел повернуть назад, но вдруг увидел слева еще одну улицу — патриархальную, тихую, деревянную: одноэтажные деревянные домики с палисадничками в цветах, чистенькие лужайки и возделанные огороды, даже несколько теплиц, а в центре — высокая самодельная деревянная скульптура, похожая на языческого идола. Здешние обитатели — тоже члены коммуны, но выглядели они гораздо прибраннее и чище тех, что я увидел вначале. Дети играли на лужайках, не обращая внимания на туристов, молодые родители копались в земле или были заняты каким-либо ремеслом. Из открытого окна доносился стук швейной машинки. Здоровенный парень, сидя на низенькой скамеечке у порога своего дома, чинил обувь.
В фолькетинге давно идут дебаты о Христиании. Возникшая стихийно около трех лет назад, колония вскоре отвоевала право на жизнь и официально стала называться «социологическим экспериментом». Сейчас этот эксперимент становится все более неуправляемым, но, несмотря на специальное решение парламента снести казармы и на их месте построить дорогие дома для состоятельных людей, пока ничего не изменилось. Постановление парламента вызвало протесты молодежи. Более того, Христиания становится все более популярной, и не только в Дании, о чем говорят хотя бы надписи на воротах, сделанные на разных языках: «Мы — за Христианию!»
Выйдя за ворота и оказавшись в старинном респектабельном районе, я оглянулся в последний раз на «республику». Над казармой развевался государственный флаг, а по фасаду было написано белой краской: «Мы разрубили гордиев узел». «Неужели разрубили?» — не поверил я и в поисках ответа однажды вечером, захватив карточку клуба «трудных» ребят, поехал в центр города на бульвар Андерсена.
Скромная вывеска в форме стрелы с отогнутым вниз наконечником нашлась быстро. В небольшой комнате у стойки бара, где, кроме пива и воды, ничего не было, меня встретил добродушный парень, назвавшийся Йенсом. Я оказался одним из первых посетителей; хотя время было позднее, клуб пустовал. Взяв бутылку пива, неожиданно дешевого, я спустился в подвал — большой прямоугольный зал, освещенный неярким светом цветных ламп и свечей, горевших на столах в плоских стеклянных подсвечниках. В дальнем углу, перед сценой, закрытой плотным серым занавесом, висел экран. Тихо звучала музыка.
— Вы попали в неудачный день, сегодня нет мультфильмов, — сказал Йенс, — но есть хорошие диски.
Мое сообщение о том, что я из Советского Союза и зашел сюда просто ради интереса, несколько ошеломило его. Оказалось, я был первым русским гостем за все время существования клуба. Постепенно зал начал наполняться, и часам к одиннадцати собралось около двух десятков человек лет двадцати—двадцати пяти.
«Ты откуда?» — спрашивали у каждого входящего. Ответы были самые неожиданные: «Из Финляндии», «Из Италии», «Из Соединенных Штатов». Более точного места жительства не называл никто. Странное впечатление производила эта компания. Все скромно одеты, курят немногие. Сидят, разговаривают, слушают музыку. На сцене напевал что-то юноша, аккомпанируя себе на гитаре. Вдруг за соседним столом одиноко сидящая девушка закрыла лицо руками и тихо заплакала. К ней тут же подошел Йенс, ласково погладил по руке, и минут через пять, они уже читали маленькую красную книжечку, как я потом узнал, сокращенное издание Библии. Затем Йенс вновь подсел ко мне и рассказал, что два года назад занимался политической деятельностью, потом разочаровался.
— В чем же? — спросил я.
— Во всем, — был короткий ответ.
— Мы верим только в любовь, она принесет нам счастье, — сказал Йенс, помолчав, и в его проповеднической тональности, как v большинства «божьих детей», ноты «мы», «нам» звучали приподнято и фальшиво. — Мы помогаем всем. Вот и эта девушка пришла к нам, потому что верит в нас.