Фашист присел на колени — сначала на одно, потом на второе и рухнул лицом вниз. Я бросился к нему, схватил его автомат.
Это было на подступах к Стрельне. Пехоту мы уничтожили — пошли на нас танки. Здесь пришлось мне защищать дом своего детства. А случилось это так. За горячностью боя я не заметил, что пробираюсь мимо дома, где каждое лето жила наша семья. И вот я собираюсь бросить связку гранат в танк, идущий на этот дом, как вдруг из подвала, слышу, зовут меня по имени: «Вася! Вася!» Обернулся, Анна Ивановна, хозяйка дома, в подвалах которого набилось много народу с других дач. На ее глазах я и метнул гранаты в танк, он закружился и застыл на месте.
Это были мой первый немец и первый танк.
Потом — бой в Петергофском парке, дрались уже врукопашную. Мы буквально выслеживали их, ловили и уничтожали... Здесь, в Петергофе, и остановили гитлеровцев. Со стороны Стрельны встал немец, со стороны Ораниенбаума-Ломоносова — мы...
Вскоре, в декабре 1941 года, нашу 10-ю стрелковую дивизию направили на знаменитую Невскую Дубровку, где бои были такой жестокости, такого накала, что трудно представить. Положение ото дня на день становилось все тяжелее. Немец укрепился на правом берегу, которому наше командование придавало большое значение при прорыве блокады Ленинграда...
Те, кто до нас ходил на тот берег, принимали на себя яростную лавину огня. От кромки воды до вражеских укреплений было максимум с километр. Находясь на высоте, фашисты хорошо просматривали наши позиции. Казалось, переправиться на пятачок, уже занятый нашими войсками, невозможно. Под градом вражеского огня полегло много людей.
Мы случайно рядом у себя обнаружили полусгоревший бумажный комбинат. Отыскали там, в подвале, большие рулоны бумаги, выкатили их на лед и по три человека легли за ними; сами ползли, а рулоны катили перед собой. Представьте себе такую картину: катятся по льду рулоны бумаги и по ним бьют из чего только можно — из минометов, орудий, пулеметов. Так удалось переправиться на правый берег, окопаться в мерзлой земле и включиться в бой.
А в новогоднюю ночь мы прорвали оборону и отбросили фашистов километра на два. Здесь, на участке Невской Дубровки, это считалось тогда колоссальным успехом...
Помолчав, Василий Викторович отыскал в альбоме маленькую темную фотографию и протянул мне:
— Вот я политрук роты десятой стрелковой дивизии...
Фотография снята в заснеженном лесу, после вручения медали «За оборону Ленинграда». На ней три офицера в сухопутной форме. И хотя лица на снимке различить трудно, узнать Василия Викторовича мне помогла флотская его осанка.
Вот еще один снимок, покрупнее. Групповой портрет на фоне едва различимой надстройки корабля. Здесь Василий Викторович снова во флотской форме, в шинели с двумя рядами блестящих пуговиц. Глаза затемнены козырьком фуражки. Наверное, думаю, снимок относится ко времени, когда флот готовился к наступлению на морю за освобождение наших военно-морских баз в Нарве, Таллине, Риге, Лиепае... И тогда был создан дивизион бронированных морских охотников. Но что это за гражданские люди с ним, одетые как попало? Двое в каракулевых ушанках, один в кепке и комиссарской кожанке. Скуластые лица...
— ...Это на крейсере «Киров»,— Василий Викторович вынул фотографию из альбома и, близко разглядывая ее, сказал: — Здесь я старший лейтенант, а гражданские — делегация из Казахстана. Они прибыли сразу же после прорыва блокады с эшелоном продуктов. Четыре вагона специально для «Кирова». Дело в том, что Казахстан шефствовал над нашим крейсером, на котором служило тогда много казахов...
Я еще не говорил вам, как снова вернулся на флот...— Василий Викторович вложил на место фотографию и продолжил: — Ведь как оно было... Когда мы вышли из Невской Дубровки, мне предоставили отпуск. Зима 1942 года, самое тяжелое время блокады. Я шел в Ленинград после страшных боев. Иду через Обводный канал домой, к матери. Вокруг оборванные провода трамвайных линий, вагоны, застывшие в снегу, и тени — город был без огней... Мать застал больной, укутанной в одеяло, в одежде. В глаза бросилась мешковина на креслах. Понимаю, что ей пришлось сдирать с них кожаную обивку. Оказалось, что она толкла ее, пропускала через мясорубку и варила… Достал свой паек, согрел воду и стал кормить мать. Я видел, как она ест хлеб, и в какой-то момент остановил ее: взял осторожно за руки, боясь сделать ей больно. Мать была очень слаба. На следующий день пошел по блокадному Ленинграду. Дойдя до набережной Невы, увидел дорогие моему сердцу силуэты боевых кораблей. Был я в сухопутной форме: в шинели, обожженной, простреленной, на петлицах — три кубика политрука, ушанка. Иду и всматриваюсь в лица, пытаюсь узнать знакомых моряков. Так дошел до моста Лейтенанта Шмидта. И тут увидел — стоит крейсер «Киров». Не знаю почему, но что-то толкнуло меня подняться на корабль. Взбираюсь по трапу, а вахтенный офицер, стоявший на юте, подтянутый, такой сияющий, с надраенными пуговицами, всматривается в меня: зачем это пожаловал сухопутный человек?