енную черту. Кривая же на гигрографе шла зеркальным отражением первой, проваливаясь к середине дня острым углом вниз, и это означало, что влаги в воздухе к этому времени оставалось опасно мало....
...В тот вечер Малышев долго не мог уснуть. На втором этаже, где размещалась лаборатория, горел свет и уборщица негромко двигала стулья. Потом прошелестели ее шаги, и все стихло. Только беззвучно колыхались под окном листья буков. Малышев размышлял. Теперь ему многое становилось ясным. Женьшень здесь, в горах, может нормально расти только под пологом леса. Лучше всего под буками. Но почему? Малышев взял со стула одну из книг, густо переслоенную закладками, начал листать, уже предчувствуя рождение догадки. И вот: «Восточный бук — порода мягкого морского климата, требующая довольно высокой влажности воздуха... Широкое распространение бука в пределах лесного пояса Северо-Западного Кавказа почти на всех высотных уровнях связано с отсутствием резких температурных колебаний и относительно высокой влажности во всей этой области».
Малышев еще раз прочел абзац и негромко засмеялся. До чего же просто! Ведь то же самое можно сказать о женьшене, и, значит, участки надо создавать там, где длится прозрачный летний день, не пропадает развернутая тень буковых листьев. Самое главное Малышев теперь знал. Но ему еще предстояло выяснить, что на низких грядах влажность почвы увеличивается и корни гниют, а на высоких — сохнут, что, если рано снять защитный слой, это приведет к вымораживанию корней, а если позднее — к их загниванию и что лесные мыши неравнодушны к женьшеню.
Прошло одно лето, другое, третье... Нешелохнутая тишина стояла над делянкой, над заповедным лесом. Только кричала где-то в его глубине ночная птица, словно не могла в наступившей темноте найти свое гнездо. Потом затихла и она. Не слышно было и собак. Раньше, различив среди летучих шорохов леса торопливую побежку лисы или приглушенное хрюканье кабана, они заходились в громком лае. Выскочивший под голубые звездные сполохи Юнус видел порой неверный силуэт зверя, мгновенным махом уходящего в темноту, или зеленый отсвет в его глазах. Но со временем собаки привыкли к постоянному кружению зверей вокруг ночного лагеря и поднимали тревогу только при появлении человека. Такое случалось редко: кого занесет в глухую пору в лесные дебри? Не лаяли они и в ту ночь, и уж накатывали на Юнуса мягкие волны дремы, хотя каждый раз он встряхивался, поднимал голову, прислушивался. А затем неясная тревога все отчетливей стала схватывать сердце. Не веря уже собакам, включал он фонарь и, сбивая карабином капли росы с буковых веток, вы
ходил в угольную темень, водил лучом по ограде. Однако никто не выскакивал, не трещал сучьями, не бросался во тьму. Лишь хоровод теней бесшумно кружил вслед за лучом, плавно очерчивая, повторяя силуэты деревьев. И Юнус возвращался в сторожку, бормоча: «Лес молчит, собака молчит. Кто тогда приходил? Старость моя, наверно, приходила!» А на рассвете, когда в кустах орешника затрещала ранняя сорока, оглядел Юнус гряды и понял, застонав от негодования, что мучило его всю ночь. Многие стебли женьшеня были подгрызены мышами, а семена съедены...
Приехавший днем Малышев, выслушав Юнуса, расстроенно оглядел плантацию. Надо было во что бы то ни стало сохранить уцелевшие плоды и дождаться созревания семян. Но как? И вдруг Алексей Александрович вспомнил первый сев женьшеня и «охраняющий» дым разведенного Юнусом костра. А что, если... И, уже обретая радостную уверенность, сказал Юнусу:
— Будем жечь по ночам костры. Дым не поможет, так огонь отпугнет.
И с этого дня каждую ночь, едва только солнце скатывалось за ледники, несколько костров брали участок в огненное кольцо, огромными цветами разворачиваясь среди серых стволов.
Запах дыма, танцующее пламя тревогой лесного пожара наполняли округу, и серые грабители, уже начинавшие мелькать у края гряд, с писком разбегались, не тронув ни единого стебля. А ягоды женьшеня с каждым днем все гуще наливались румянцем, словно впитывая цвет охраняющего их огня.