Такова была одна точка зрения, пытавшаяся примирить противоречия их уничтожением. Другая, более распространенная, наоборот, подчеркивала отличия во всем — в физическом облике неолитических охотников и фатьяновцев, в их хозяйстве, основанном на разном подходе к природе, в использовании фатьяновцами металла, в их вооружении, высокой степени технологии, наконец, в «инородности» фатьяновцев по отношению к местному населению лесной зоны Восточной Европы.
Были ли фатьяновцы пришельцами? Как ни казалось заманчивым для ряда археологов отрицать этот факт, очевидность его не вызывала сомнений. А это давало простор для фантазии. В тридцатых годах на развитие европейской археологии определенное давление оказывали идеи политические, в первую очередь посеянные расизмом и фашизмом. Именно тогда возникло представление о фатьяновцах как о «группах воинов», противостоящих местным мирным жителям в своих завоевательных походах на восток. «Воинственность» фатьяновцев выводилась буквально из всего — начиная от специфических «боевых» топоров и кончая животноводством и металлообработкой. И никому не пришло в голову, что узкая специализация фатьяновского животноводческого хозяйства вовсе не предполагает их конфликтов с местными охотниками и рыболовами. Скорее наоборот — естественно заполняет ту оказавшуюся свободной экологическую «нишу», которую отыскивали в своих перемещениях эти люди так же, как владельцы балтийского янтаря — богатые рыбой водоемы вдоль внешней гряды конечных морен валдайского оледенения...
В те годы, с которых я начал рассказ о фатьяновцах, эти вопросы вызывали ожесточенные споры археологов, придерживавшихся противоположных точек зрения. Готовясь вступить в науку, мы, тогда еще студенты, не только прислушивались к этим баталиям, но и пытались в аргументах противников найти свой путь, определить свою точку зрения, потому что проблема фатьяновцев сама по себе, словно в фокусе, собрала и множество других.
Прикоснуться к самим фатьяновцам, увидеть не за стеклом музейной витрины, а на месте все то, из-за чего разгорались споры, было и моей заветной мечтой. Вот почему на следующее утро я, втиснувшись в кабину изрядно помятого самосвала, уже ехал с находчиком к новому Фатьяновскому могильнику.
Небольшой холм возле деревни Халдеево, почти полностью уничтоженный гравийным карьером, занимал вершину пологой гряды. Отсюда открывался вид на схожие окрестные холмы, занятые деревнями и полями, сбегающими к густым лугам, среди которых сверкали петли небольших речек. Весь этот край состоял из лугов и полей. И только на севере слабо синели полосы далеких лесов — до них дотягивался этот язык знаменитого Владимирского Ополья.
Картина, оставшаяся в памяти, изменила мое отношение, к фатьяновцам куда больше, чем даже осмотр стенок карьера, где был обнаружен могильник и найден трофей — боевой топор из зеленого диорита. Возможно, уже тогда, пытаясь разобраться в напластованиях окружающего мира, я обращал внимание не столько на предметы, появлявшиеся передо мной из прошлого, сколько на обстоятельства их находки, на все, что их сопровождало: на слои земли, пейзаж, просматривая за современным тот, возможный, древний. Раскопки следующим летом обнаружили здесь еще одно погребение, на этот раз нетронутое, поскольку карьер по нашей просьбе был закрыт в тот же день.
И хотя Халдеевский могильник так и остался единственным из фатьяновских, который я сам раскапывал, изучая именно фатьяновские материалы, я почувствовал, что ключ к раскрытию их тайны лежит где-то рядом. Он требует иного подхода не только к раскопкам, но иной оценки самих находок.
Каким должен был быть первый шаг на пути к разгадке фатьяновцев?
Надо было отказаться от прежнего взгляда на фатьяновцев и на находки, чтобы за горшками и костями, собранными при раскопках, увидеть прежнюю жизнь. Гак произошло вскоре с реконструкцией хозяйства фатьяновцев.