— Когда я был маленький, окраина была куда ближе к центру. Помню даже, во дворы еще заходили пейлеваны. Прямо шесты ставили и начинали...
Кто такие пейлеваны, я не знал, но промолчал, ибо видел, что через головы шумных пассажиров говорить ему было неудобно.
— Ничего... Скоро приедем.
Я украдкой взглянул на Сурена Ервандовича Бнгибаряна: маленьким он был лет двадцать назад...
За городом начались рыжие горы, дорога круто поворачивала то вправо, то влево. На поворотах в окно открывался отдаляющийся Ереван — все ниже и ниже, хорошо различимый в этот ясный день под блеклым осенним небом. А потом остались только сухие рыжие горы, гряда за грядой.
Крутанув в последний раз, мы въехали на обширную сельскую площадь, окруженную двухэтажными домами из серого камня. От нее шла аллея, обсаженная невысокими деревцами и кустами, и по ней двигалось множество людей. Под первым же кустом стоял деревянный ткацкий станок, а на нем работала женщина несельского вида. Руки ее двигались неспешно, продергивая уток. Она брала ножницы, подрезала нити, связывала их крошечным аккуратным узелком. Вокруг густо толпились люди, и она что-то им тихо объясняла, показывая то на мотки шерсти, то на узкую полоску готовой узорчатой ткани вверху рамы.
Рядом мужчина в берете работал резцом. Вздрогнув, завивалась широкая розово-желтая стружка персикового дерева. Вокруг скульптора стояли люди, но вопросов не задавали.
Следующий мастер показывал шахматные фигуры из персиковых косточек. Доска тоже была из косточек, разрезанных на пластинки и отшлифованных. Рядом с доской лежали ожерелья и браслеты из того же материала. Тут люди задавали один и тот же короткий вопрос, а мастер отвечал кратко, вежливо, но твердо.
— Не продается,— перевел Сурик.
И уже совсем что-то непонятное висело на двух веревочных петлях: продолговатый глиняный бочонок, похожий на огромную дыню, обрубленную спереди и сзади. Подошли две пожилые женщины в длинных красных юбках, красных безрукавках и красных платках, обтягивающих лоб. В несколько рядов на платки нашиты были двухкопеечные монеты. Они весело переглянулись: «Смотри, мол, что выставили!» Одна шагнула к бочонку и ловко его толкнула. Бочонок метнулся по замысловатой кривой и закачался. Тогда вторая шлепнула его с другой стороны, усилив и усложнив движение бочонка. Оказалось, что в таких глиняных сосудах сбивали масло: заливали кислое молоко с водой и раскачивали. Женщины гордо поглядели на нас: не забыли еще старого!
Аллея широко открывалась к обширной, мощенной плитами площади, в противоположной стороне которой высился античный портик Гарнийского храма. Все пространство заполнила толпа, совершенно закрывавшая подножие храма. Расхаживали женщины в красных юбках до пят и парни в длинных пестрых брюках, жилетах и высоких плоских войлочных колпаках, перевязанных на лбу широкой лентой. Конец ленты лихо нависал над правым ухом. Спокойно стояли сухолицые мужчины в черкесках и лохматых конических папахах и переговаривались с девушками в длинных белых платьях и камзолах. Со стороны храма слышалось протяжное пение хора. Мужчины в черных пиджаках держали на плечах детей, и важно прохаживались девочки в пионерских галстуках, с красными повязками дежурных на рукавах.
Хор умолк. Тут же заголосила зурна и застучал барабан, словно морзянкой передавал, повторяя и повторяя, непонятную мне фразу. Я вошел в толпу.
И тут в воздухе над головами людей справа от храма я увидел человека на табурете.
Он чуть-чуть наклонялся, и табурет коротким рывком продвигался вперед. В руках человек держал тускло блестевший алюминиевый шест. Впрочем, и без шеста можно было понять, что это канатоходец. По тросу, натянутому параллельно с этим, шел другой мужчина, постарше и подороднее. На обоих были надеты красные атласные рубашки вроде русских, только с прямой застежкой. Темно-зеленые шаровары, тоже из атласа, заправлены в мягкие брезентовые сапожки.
Все это можно было разглядеть издали, но лишь протиснувшись совсем близко, я увидел, что к ногам старшего привязаны длинные — почти до земли — веревки, соединенные досочкой. На ней, как на качелях, сидел, вцепившись ручонками в веревки, мальчик лет пяти. Рядом шел отец, готовый в любой момент подхватить ребенка, и оглушительно кричал ему что-то ободряющее.
Канаты натянуты были почти у обрыва.
А прямо передо мной верещал и прыгал пестро разодетый малый с огромным носом картошкой и длиннющими черными усами. Мятая шляпчонка скрывала его глаза, а рубаха, казалось, состояла из одних разноцветных заплат, пришитых грубо, не в тон подобранными нитками, как у клоуна в цирке.