Да он и был клоуном, даже не клоуном, а ярмарочным шутом, потому что зрелище это под открытым небом, с ходящей взад-вперед публикой было именно ярмарочным, балаганным. Он спотыкался, переругивался со зрителями, верещал без умолку (понять бы что! Люди-то смеются!). И при этом ни на мгновение не оставлял без присмотра мальчика на движущихся качелях. А тот, совсем осмелев, начал раскачиваться сильнее и сильнее, и это делало передвижение канатоходца еще более трудным.
Шут мельтешил перед глазами, однако же точно оказываясь все время именно там, где был нужен. Человек на табурете допрыгал до конца каната, привстал, и, когда табурет рухнул вниз, шут тут же подхватил его. Откачались качели. Шут схватил пацана, чмокнул его в лоб и отдал гордому отцу. И кричал, вызывая всеобщий смех.
Не смеялся лишь я, ибо в этой толпе только я не понимал ни реплик, ни слов. По известному закону, именно в этот момент Сурика окликнули знакомые, которых он бог весть сколько не встречал в Ереване словно для того, чтобы счастливый случай свел их в Гарни на празднике.
Но не то место Армения, чтобы не распознали здесь приезжего человека, а распознав, не стали ему тут же объяснять. Сосед слева — круглолицый курчавый парень — спросил меня о чем-то по-армянски и, услышав, что я не понимаю, удовлетворенно кивнул, словно как раз этого и ожидал.
— Народный цирк, армянский, очень древний,— пояснил он.— Называются пейлеваны. Вот эти — номер один в республике.
Так вот какие они, пейлеваны, которые еще не так давно ходили по ереванским кварталам! Приходили, ставили шесты и начинали...
Оба пейлевана, присевшие передохнуть на скрещение шестов, поднялись, взяли в руки балансиры. Зазвучала за моей спиной от храма новая мелодия, и, оглянувшись, я увидел, что у подножия храма парни в пестрых брюках и войлочных колпаках стали цепочкой вперемежку с женщинами в красных одеяниях. Первый — здоровый малый и последний — мальчишка лет десяти помахивали платками. Музыка играла для них, и они пошли извивающейся змейкой, то убыстряя шаг, то враз останавливаясь и подпрыгивая. Танец непохож был на кавказский, как мы себе его представляем. Мне это напоминало балканское хоро. И лица у танцоров были не такие резкие и суровые, как у людей в черкесках, что стояли рядом.
То были крестьяне из дальнего Талинского района, потомки тех, кто, спасаясь от резни, ушел в российскую Армению.
Музыка была гордая и печальная. И древняя. Очень древняя.
Оба пейлевана, пританцовывая в такт, шли по параллельным канатам друг другу навстречу. Они словно повторяли движения танцоров, даже не глядя в их сторону. Артисты как бы не замечали друг друга, и только музыка была одна и та же.
Пейлеваны встретились, резко что-то выкрикнули, подняв в знак приветствия правые руки. И тут же шут, высоко подпрыгнув, подал одному из них бутылку, а другому платок. И засуетился среди толпы, очищая пространство под канатами: теперь если бы кто из пейлеванов — не дай бог! — свалился, никого из зрителей он бы не зашиб.
Время от времени курчавый сосед объяснял мне, что происходит, но чаще молчал, увлеченный зрелищем, или не успевал переводить, потому что успеть за всем сумел бы лишь мастер синхронного перевода.
Я поймал на себе чей-то взгляд: невысокие мужчина и женщина смотрели на меня пристально и, как мне показалось, напряженно. Танцоры у подножия храма уже шли кругом, музыка как бы повеселела, не так пронзительна стала зурна, залопотали барабаны.
Но теперь старший пейлеван приплясывал с завязанными глазами, а младший пристраивал к тросу бутылку горлышком вниз. Наконец установил, прижался головой к донышку и, рванув тело, встал вверх ногами.
— У-ух! — выдохнули зрители, разом смолкнув.
У подножия храма кружился хоровод, но зурна замолчала. Лишь барабаны продолжали вести мягкий перестук.
Пестрые брюки и красные платья смешались с толпой. Пейлеваны вновь присели отдохнуть на скрещении шестов.
Под лезгинку на площадь вылетели мужчины в мягких сапожках.
И тогда на канат полез шут. Со стороны казалось, он ничего толком не умел, потому что по косому канату-растяжке взбирался удивительно неуклюже, опираясь на шест-балансир, воткнутый в землю. Он так качался, так боялся, даже норовил было спрыгнуть, что подбежали добровольцы из публики поддерживать его. Шут несколько раз попробовал ногой трос, как купальщик холодную воду, отдернул ногу, и только воткнутый балансир помогал ему удерживаться.
Я протиснулся по кругу сквозь толпу к противоположной стороне — так было лучше видно. И, пристроившись в первом ряду, обнаружил, что следившая за мной пара оказалась снова рядом. И снова внимательно смотрят на меня...