Перед последней площадкой надо было одолеть стометровый уступ. Позже он часто снился мне, и я просыпался в холодном поту...
Готовиться к подъему начали затемно. В глубоком черном небе плыли серебряные облака. И камни седые, и горы седые, и палатки — все от луны. Она пряталась за вершинами, но весь воздух был наполнен ее светом! Легкая, почти невесомая снежная крупа вспыхивала блестками, как на новогоднем празднике.
Макс с Зябкиным ушли готовить площадку. Мы делаем из реп-шнуров петли, подобные тем, что применяют грузчики, когда поднимают по лестничным клеткам рояли и комоды. Юра Баранов у нас за старшего. От ветра, солнца, стужи его лицо почернело, облупилась кожа на носу и щеках, иссеклись губы. Прищурившись, он примерился к стенке и проговорил со вздохом:
— Ну, пошли!
Втискиваем плечи в петли, выпрямляемся — кости хрустят от тяжести. Шатаясь, скользя на осыпи, делаем шаг, второй, третий... В глазах плывут круги. Точно рыбы на суше хватаем ртом воздух. Ползем по камням, цепляясь за маломальские щели. Метр вверх. Остановка. Снова метр... Воздух втягиваем всей грудью, но его нет. Будто ты надел противогаз и какой-то мрачный шутник перегнул трубку.
Багряно горят снега. Скоро появится солнце. На остановках лежим рядом с осадкомером, не освобождая от петель своих плеч. От камней тянет холодом. Милая земля, дай сил, чтобы подтянуться вверх еще на три метра, потом еще, еще...
На высоте и килограмм—нелегкий груз. А мы тянем 160 килограммов. По тридцать с лишним на брата. Интересно, сколько наших шажков в ста метрах подъема? Любопытно, поднимемся мы когда-нибудь на площадку, где копошатся Макс с Зябкиным, долбя камень и вбивая крючья для тросов? И вообще, как будет выглядеть мир, когда мы одолеем эту отвесную каменную стену?..
«И какие-то люди в смешном катафалке...» — долетает дребезжащий тенорок Макса, почитателя песенок Вертинского.
— Идем,— сплевывая кровь, говорит Юра.— Честное слово, мы дотащим эту штуку!
И мы карабкаемся снова, буксуя на осыпях, срывая ногти на острых камнях. У нас нет подъемного крана. Только руки да ноги. Да злость. Злость на крутизну скалы, на горячее солнце, которое уже пекло как в Аравийской пустыне, злость на то, что такой же осадкомер надо еще устанавливать у пика Победы, потом спускаться по леднику, вмораживать стойки, делать замеры. Злость на избитую кожу, на обожженное лицо, на сердце и легкие, для которых так мало воздуха, чтобы обновлять усталую, отравленную высотой кровь.
И все же мы затаскиваем осадкомер!
И просто удивительно, как хватило сил поставить такой же прибор на Победе.
Спустившись с вершины, мы вдруг обнаружили, что вертолет сбросил продукты опять-таки с лета, не зависнув. Консервные банки разорвались как гранаты, крупа рассыпалась, ее склевали высокогорные галки. На семерых осталось всего-навсего три баночки сгущенного молока...
Неделю мы брели назад по льду и камням, заливая подбеленной водой бунтующие желудки. Добрались до первой травы и стали ее есть, словно ничего вкуснее и не пробовали. Свернув козью ножку из высохшего конского помета, я — лицо неподчиненное — напустился на Макса: и что не взяли рации, и что он не проинструктировал летчиков об упаковке продуктов. Где хлеб, где консервы или ружье, чтобы подстрелить горного козла и есть мясо, а не траву?.. Николай Васильевич возмущенно всплеснул руками:
— Вам что, Евгений Петрович, французскую кухню подавать?!
Дорогой Макс, прости за несправедливый мой тогдашний гнев. Невозможно было предусмотреть все. Любая дорога состоит из случайностей. Особенно такая, как наша. Мы могли бы все погибнуть, не будь тебя.
С тех пор мы, семеро, стали ближе родных братьев. Когда становилось тяжко, я уезжал к ребятам в Киргизию и всегда находил у них кров и покой.
После экспедиции на Иныльчек Макс и его ребята строили лавинные станции на горных дорогах, боролись со снежными обвалами, такими же беспощадными, как ураганы, наводнения, пожары. Организовывали снеголавинную службу на БАМе. Нет, они не давали ни хлеба, ни воды, ни угля. Но они добывали данные, которые помогали людям растить хлеб, получать и воду и уголь. Они охраняли дороги от заносов, оберегали поселки в горах, высоковольтные линии и овечьи отары. Они наблюдали за погодой и покровом ледников, откуда рождались реки и начиналось орошение полей далеко внизу, в долинах.
В журнале «Вокруг света» печатались очерки и рассказы об их делах. На смену «старикам» приходили молодые — М. Фирсов, В. Петякин, В. Скрипик, Р. Шайхутдинов, Г. Калиниченко... Они продолжали работу, начатую Максимовым. Николай Васильевич передал им свое беспокойство и горячую любовь к горам. Он оставил свой след в учениках своих. Им, молодым, он постоянно твердил в общем-то нехитрую, но справедливую истину: