— Долгонько же ты сюда добирался,— послышался сердитый женский голос.— Я уже целый час не сплю из-за твоей возни.
— Мамаша Шаум? Не стреляйте!
— Господи, сын Баслима! — вскричала женщина, вглядываясь в лицо Торби.— Почему ты здесь, мой мальчик?
— Мне больше некуда было пойти.
Мамаша Шаум нахмурилась и встала с постели прямо в ночной сорочке. Прошлепав по полу босыми ступнями, она подошла к окну и выглянула на улицу.
— Куда ни плюнь, везде нюхачи,— проворчала она.— Ночью тут каждую лавку по три раза проверили. Ты поднял такой шум, какого не было со времен стачки на заводе. Давно ты ел?
— Не помню. Но я не голоден. Скажите, «Сизу» еще не улетел?
— Откуда мне знать? Впрочем, вчера сюда заглядывали двое из экипажа. А почему ты спрашиваешь?
— Мне надо передать кое-что капитану.
— Боже мой! Сначала он бесцеремонно будит старую женщину, подвергая ее риску лишиться не только лицензии, но и самой жизни. Он грязен и голоден как волк, он будет вытираться ее полотенцами, и это при нынешней обдираловке в прачечных! Он наестся за ее счет... А теперь еще выясняется, что она должна высунув язык бегать по городу и искать ему капитана. Хорошенькое дело!
— Ничего, обойдусь уж как-нибудь без еды и умывания. Но капитан Краузо должен встретиться со мной. Это вопрос жизни и смерти.
— Видали? Он смеет помыкать мною в моем собственном доме. Ну ладно, вот что я тебе скажу: надо подождать. Сегодня кто-нибудь из команды наверняка заглянет ко мне в лавку.— Она повернулась и вышла из комнаты. Вскоре мамаша Шаум вернулась, неся ломоть хлеба, кусок мяса и кувшин молока. Положив снедь на стол, она снова куда-то ушла, но тотчас опять заглянула в комнату.— Доедай живо! Полиция снова шерстит все дома в округе. Лезь сюда.
Мамаша Шаум указала на маленькую дверцу под подоконником.
— Сюда?! — воскликнул Торби.— Да разве я умещусь в этом сундучке!
— Правильно! Нюхачи тоже так решат. Лезь быстрее. Она вытащила из сундучка старое тряпье и подняла дно.
Только теперь Торби понял, что встроенный в стену сундук — нечто вроде тайного лаза. Торби проворно протиснулся в люк, и мамаша Шаум прикрыла его голову одеждой.
— Как только услышишь шум, затаи дыхание,— сказала она, с грохотом захлопывая крышку. Торби повернул голову, освободился от упавшей ему на нос тряпки и неожиданно для себя задремал. Очнулся он от топота ног и звука голосов. В тот же миг дверца сундучка закрылась с таким громким стуком, что Торби вздрогнул.
— Здесь никого, сержант.
— Но он был здесь,— Торби узнал голос Подди.
— Что вы говорите?!
— Сетка порвана. Похоже, он влез через слуховое окно, спустился в вашу спальню и убежал.
— Святые и черти! — закричала мамаша Шаум.— Он же мог кокнуть меня прямо в постели. Так-то вы оберегаете честных граждан!
— Вы же не пострадали... Но лучше почините сетку, если не хотите, чтобы в вашей комнате поселились змеи и прочая нечисть.— Подди немного помолчал, потом сказал: — Сдается мне, парень тут схорониться хотел, в округе. Да сдрейфил, видать, назад в развалины подался. Ежели я правильно разумею, мы его оттуда еще засветло выкурим.
— Вы считаете, я могу спать спокойно? — спросила мамаша Шаум.
— Вряд ли этот бандюга польстится на старую толстуху вроде вас.
— Фу, грубиян! А я-то уж хотела вам стопочку поднести.
— Серьезно? Ну что ж, такие вопросы надо обсуждать на кухне, а?
Услышав, как полицейские выходят из комнаты, Торби вздохнул полной грудью. Спустя несколько минут мамаша Шаум открыла дверцу.
— Вылезай,— сердито проворчала она.— Трех пинт лучшего нектара как не бывало. Полиция называется!
Командир «Сизу» пришел тем же вечером. Он оказался белокурым здоровяком с суровым морщинистым лицом. Капитан был явно раздражен тем, что его по пустякам оторвали от дел. Войдя, он смерил Торби тяжелым взглядом и повернулся к мамаше Шаум.
— Это и есть человек, который утверждает, будто у него ко мне срочное дело? — спросил он на жаргоне торговцев Девяти Миров.
Уловив смысл вопроса, Торби вступил в разговор:
— Если вы капитан Краузо, то я должен кое-что вам сообщить.
— Да, я Краузо, собственной персоной. Слушаю вас.
— «Капитану Фьялару Краузо, командиру звездолета «Сизу», от Кривого Баслима,— начал Торби по-фински.— Приветствую тебя, мой давний друг! Я обращаюсь к тебе устами моего приемного сына. Он не понимает языка, на котором говорит, и смысл сообщения ему неведом. Когда оно достигнет твоих ушей, меня уже не будет в живых...»