Гляжу вниз. Куда-то в сторону плывут коробки незнакомых домов, багровые от заката речки и зеленые кружева полей. Я не нахожу места старта. Инструктор указывает в ту сторону, где виднеется неузнаваемо крохотный прямоугольник летного поля и здание с полосатым полотняным флюгером.
Только теперь я понимаю, что ветер не утих. Просто мы летим вместе с ним, как пушинка одуванчика. На тонкий бортик корзины можно положить лист бумаги, и он будет лежать не шелохнувшись. Шар как бы висит в пространстве, а земля разворачивается гигантской картой, открывая все новые и новые дали.
Тогда меня поразила эта особенность свободно несущегося аэростата. Об этом говорил и Жюль Верн в романе «Пять недель на воздушном шаре»: «Воздушный шар всегда неподвижен по отношению к окружающему его воздуху. Ведь движется не самый шар, а вся масса воздуха. Попробуйте зажечь в корзине свечу, и вы увидите, что пламя ее не будет даже колебаться».
Удивительно верно подмечено. В воздухе проносились бури, кружили вихри, но это для тех, кто оставался на земле. Мы же не ощущали ни малейшего дуновения. Бури для нас были неощутимыми, как и сам воздух.
В первом полете я по-настоящему осознал, какие большие возможности открывает аэростат для науки. Прав был Дмитрий Иванович Менделеев, который, предвидя большую будущность воздушных шаров в исследованиях атмосферы, говорил: «Придет время, когда аэростат сделается таким же постоянным орудием метеоролога, каким ныне стал барометр». Кстати, Менделеев сам однажды поднялся на аэростате выше облаков, чтобы увидеть солнечное затмение.
Ни на одном другом летательном аппарате, кроме парящего в воздухе аэростата, нельзя детально изучать явления так называемой турбулентности воздушных масс. Кто летал на самолете, тот знаком со следствием этой самой турбулентности — болтанкой. Мощные воздушные потоки го бросают машину вверх, то прижимают к земле. В истории авиации было немало катастроф из-за болтанки. В 1943 году, к примеру, американский бомбардировщик «Боинг-25», летевший над Альпами, был брошен с высоты 5 тысяч метров и разбился в горах. Чудом спасшийся летчик рассказал, что, подлетая к Альпам, он вдруг почувствовал, как самолет резко потянуло вниз, будто его засасывал огромный насос. Пилот дал моторам полный газ, но поздно — перед фонарем выросла черная громада горы, заросшая лесом, машина крылом, как бритвой, срезала первые верхушки и рухнула, перевернувшись, набок...
Воздух находится в непрерывном движении, перемешивается. В зависимости от рельефа земли, климата, времени года потоки воздуха растекаются по своим невидимым руслам.
Когда-то направление и скорость морских течений изучали с помощью бутылок. В бутылке оставалась записка, где указывались дата, корабль, обратный адрес. Бутылки плавали по океанам, некоторые из них моряки вылавливали, и ученым таким образом удавалось проследить за направлением течений. Свободный аэростат, как и бутылка-путешественница, двигаясь вместе с воздушным потоком, помогает изучать течения над огромными земными просторами.
Конечно, это нелегкая задача для пилотов и ученых. Она требует многих исследований, потому что на разных высотах потоки меняют и направление и скорость...
Мы готовимся встретить ночь
Несмотря на полдень, вокруг нас разливался серый полумрак. Гайгеров неутомимо следил за работой самопишущих приборов, отсчитывал данные о температуре, давлении и влажности воздуха, брал пробы содержания пыли в атмосфере. Он приготовил приборы для измерения потоков солнечной радиации, как падающих сверху, так и отраженных от земли. Его интересовало много вопросов: под действием каких причин и как изменяются свойства воздушных масс, проносящихся высоко над земной поверхностью, каким образом меняется температура, которая в конечном счете определяет направление и скорость воздушных потоков? Некоторым измерениям мешали облачность и мокрый снег.
Облака прижимали нас к земле. В разрывах туч мы вдруг увидели Москву-реку и Киевский вокзал.
— Сережа, уж не хочешь ли ты сесть куда-нибудь на крышу? — встревожился Гайгеров.
Я сбросил еще несколько килограммов песка. Крупные хлопья мокрого снега ослепляли нас. Они не опускались на землю, а кружились, как и мы, подхваченные ветром.
Мы чувствовали себя запертыми в облачной пустоте. Ничто не напоминало о движении. Я крикнул. Голос показался чужим и далеким. Отзвук тут же стих, запутался в густых облаках.
К вечеру облачность несколько рассеялась, и нам открылась белая от снега панорама города. Это была Тула. Значит, аэростат движется со скоростью 23 километра в час и, к сожалению, по-прежнему на юг...
Я подсчитал, сколько израсходовал балласта, и ужаснулся — тридцать два мешка из восьмидесяти семи! И это в первые восемь часов полета — на двести километров пути...
Мы поужинали, не проронив ни слова. Настроение было неважное. Кирпичев передал радиосводку и стал устраиваться на ночлег так энергично, что Гайгеров язвительно заметил:
— Матвей Маркович, надеюсь, вы не собираетесь вытряхнуть нас из этого ковчега!
Медленно угасал день, как угасает лампа, выпив весь керосин. Верхние облака быстро темнели, а нижние загорались багровым пожаром.
Где-то светит солнце, где-то тепло... Мы зябко кутались в намокшие куртки.
Завтрак на высоте 3 000 метров
Когда стемнело, неожиданно показались звезды, а внизу вспыхнули островки огней. Они тоже походили на звезды, и мы, казалось, плыли по вселенной...
При полете ночью газ в оболочке охлаждается, и шар стремится опуститься. Я не мешаю ему снижаться, чтобы не расходовать лишнего балласта, знаю — внизу его подхватит восходящий поток и снова поднимет.
Так и есть. Стрелка вариометра вдруг показала резкий набор высоты. Невидимый могучий поток понес нас ввысь. Кирпичев и Гайгеров очнулись от сонного забытья.
— Не беспокойтесь, друзья, — сказал я, — аэростату надоело болтаться рядом с грешной землей.
— Страви газ! Разорвет! — с нарочитым ужасом крикнул Гайгеров, покосившись на Кирпичева.
— Правда?! — наивно спросил Матвей.
— Был такой случай. Оболочка лопнула, как пузырь...
— Когда? — перебил Кирпичев.
— Что когда?
— Когда, говорю, бросите меня разыгрывать?
Мы рассмеялись. Настроение, как и стрелка вариометра, стало подниматься. За ночь мы не израсходовали ни грамма балласта, и это обстоятельство вернуло утраченные было надежды.
И только в этот момент мы вдруг вспомнили, что еще не притрагивались к еде... Светало. Пора было и позавтракать. Мы раскрыли консервные банки, разлили из термосов чай с кагором и устроили настоящий пир.
— А расскажи-ка, Сережа, как ты клюквой питался, — проговорил Гайгеров, энергично двигая челюстями. — Теперь-то уверен, что пища поднимает тонус?
— Всяко бывало, — ответил я уклончиво.
— Да ты расскажи, — не унимался Семен. — Матвей у нас аэронавт начинающий, ему это на пользу пойдет.
Что и говорить, злополучное дело приключилось со мной однажды. И все из-за собственного легкомыслия.
Однажды вечером мы поднялись на аэростате и летели всю ночь. На рассвете сбросили последний песок. Надо было садиться. Но где? Кругом, до самого горизонта, расстилались леса. Решили идти на гайдропе. Гайдроп — это такой толстый канат, один конец которого, свешиваясь с аэростата, волочится по земле и позволяет облегченному шару лететь на малой высоте.
Но напрасно мы надеялись пройти на гайдропе до какого-нибудь поселения. Канат зацепился за сук могучего дерева. Аэростат оказался на крепком якоре. Теперь ветер делал с нами все, что хотел. Он швырял шар к соснам, рвал вверх, отчего трещали стропы. Гондола, как шлюпка в шторм, металась над землей, норовя вытряхнуть нас на острые пики вершин.