То, что Олмедо увидел на шоссе, ошеломило его. Толпы беженцев запрудили дорогу. И без того узкая, она еще обвалилась во многих местах и покрылась трещинами. После ливня с гор хлынули потоки жидкой грязи, грузовики и легковые машины вязли в ней по самые оси.
Мулы, испуганные толпой, пятились на край дороги, тревожно косились, прижимая уши. Измученные люди, нагруженные детьми и пожитками, бесконечной вереницей шли мимо Олмедо в сторону Кито. Потеряв, все, они еще надеялись на помощь властей в столице, а всего более на счастливый случай и свои привычные ко всякой работе руки.
Навстречу беженцам, направляясь в Пелилео, продвигались грузовики с солдатами, полевые кухни, фургоны с лопатами, палатками и носилками. Неистово ревели сирены. Олмедо шел к Пелилео, с трудом пробираясь сквозь толпу, обходя повозки со стариками и ранеными. Олмедо смертельно устал от горя. В эту ночь седыми стали его черные как смоль волосы. Горячие карие глаза потухли, и весь он как-то поник. Прежде, легкий да ловкий, не шел, а летел. Теперь он брел, опустив плечи, будто не сознавая, куда идет. Он потерял сыновей, дом его был разрушен, и кто знает, какие вести ожидали его в Баньосе, куда он так упорно пробивался.
Похолодало. Резкие порывы ветра гнали низкие облака, и вершины гор, не видные под их плотным покровом, казались срезанными. Над Тунгурауа полыхали белые молнии.
Вокруг стало безлюдно и глухо. Ревела река внизу, а в небе, распластав крылья, кружили два кондора.
Поперек шоссе стоял автобус, какие ходят обычно на побережье: с легкими занавесочками, с пальмами и белыми гребнями волн, нарисованными на дверцах кабины. Заднее колесо машины висело над обрывом. Обогнув автобус, Олмедо увидел шофера, трех индейцев в темно-красных пончо и молодого курчавого парня с мачете за поясом. Они стояли у края огромной трещины, расколовшей шоссе. Острый клин ее упирался в отвесную стену скалы. Провал длиной метров сто уходил вниз до самой реки. На скале удержался неровный узкий обломок, видимо столь ненадежный, что даже индейцы не решались перебраться по нему через трещину. Они завернулись в пончо и улеглись у колес автобуса спиной к ветру. Шофер уныло толкал носком ботинка камни в обрыв. Глыбы легко отрывались от края трещины и, увлекая за собой лавину мелочи, беззвучно исчезали в кипящем водовороте на дне пропасти.
Наклонясь навстречу ветру, Олмедо подошел к краю обрыва, попробовал ногой крепость уцелевшей тропки.
— Может, пройду, — сказал он, ни к кому не обращаясь.
— Сорваться не трудно, — отозвался курчавый парень, опасливо заглядывая вниз. Олмедо показал ему свои мокасины.
— Для горной дороги хороши, — парень разглядывал мокасины с некоторой завистью. — Но все равно не пройдешь. Узко. Ногу не поставишь.
— Куда ты пойдешь? Обезумел, что ли? — взорвался шофер, будто только и ждал повода, чтобы дать выход раздражению. — Если бы можно было пройти, ин-диос уже были бы на той стороне. Вон их заработок-то, — показал он на шикарные машины из Баньоса, застрявшие у обвала. — Без проводников эти господа здесь на неделю застрянут.
— Эй, гринго! Давай задним ходом до Шел Мера! — заорал он, приставив руки ко рту рупором.
Ветер разорвал его слова, люди толком ничего не разобрали, но обрадовались, оживленно замахали руками.
— Сейчас вам мост построю, ждите, — желчно пообещал шофер.
Олмедо застегнул куртку, заправил в носки брюки, чтоб не трепались по ветру, и подтянул ремешки мокасин. Он уже знал, что пойдет. Будь что будет! Когда положение становилось совершенно безнадежным, откуда-то являлись силы победить, наперекор всему. Он уже не слышал ничего, что говорилось вокруг. Для него было важно лишь то, что имело непосредственное отношение к мысли, на которой он сосредоточился: пройду. Не надо смотреть вниз. Стена гладкая, но ведь не зеркало! Как-то можно уцепиться...