— Офицер, — сказал Витька.— Гауптман.
— Эсэсман, — заметил кто-то из ребят. — Эсэсман, гад!
— Ни черта не эсэсман, — сказал Витька. — Вермахт. Видишь, какие у него погоны?
Он нагнулся, расстегнул на убитом нагрудный карман кителя и вытащил офицерскую книжку. Раскрыл. В нее были вложены какие-то фотографии, но Витька только мельком глянул на них и отшвырнул в сторону. Я поднял их из любопытства — и остолбенел: на меня смотрела Лена!
В пальтишке и шапочке с помпоном.
Я обалдело рассматривал снимки, глянцевитые, с мелкими зубчиками по краям, — только немцы делают такие снимки, с зубчиками, — и все холодело у меня внутри от непонятного страха.
Вдруг Витька вырвал у меня снимки.
— Сбегай на бугор за лопатой, его закопать надо.
Я и опомниться не успел, как он изорвал фотографии в мелкие клочки и швырнул их в траву.
— Давай за лопатой!
Он был моложе меня, Витька Маленда, но он был старшим в дозоре, и я должен был ему подчиняться, и не только в дозоре, но и всегда. Когда я пришел в отряд, у Витьки уже был полугодовой стаж партизанства и эшелон на счету. Он был отчаянно смелый, злой и настырный. Яростный. В сорок первом в Бресте расстреляли всю его семью...
Я шел за лопатой, и все это казалось мне каким-то сном. Откуда у этого немца фотография Лены? Или я обознался? Видно, обознался. Фотография моей сестры в кармане у какого-то фашиста? Чушь!..
Когда мы по очереди копали яму, я все поглядывал на клочки фотографий, белевшие в траве: меня так и подмывало подобрать их и попытаться сложить, посмотреть еще раз. Но рядом стоял Витька Маленда, и глаза его были, как угли.
— ...Кончено, — сказал Витька, когда мы засыпали и сровняли с землей могилу.
Осталось только желтое пятно песка да разбросанные вокруг него груды дерна.
Когда все пошли к бугру, я отстал, незаметно подобрал клочки фотографий и потом тайком складывал их. Но лицо, сложенное из этих мелких клочков, совсем не было похоже на лицо Лены.
Через две недели я вернулся домой, в свой город, и было это совсем не так, как я представлял себе, когда уходил в партизаны. Не было у меня коня, и одет был не в кожанку с перекрещенными на груди пулеметными лентами. На мне была задрипанная немецкая пилотка, грязный, рваный френч, домотканые деревенские портки, тяжелые, громадные сапоги, которые давно уже «просили каши». Ноги гудели после двухдневного похода, подсумки с патронами казались подвешенными к поясу пудовыми гирями, карабин оттягивал плечо и досаждал мне, как инвалиду костыль: и опостылел, и не бросишь...
Никому в нашем переулке не было до меня дела, люди насмотрелись уже на партизан, да и не узнавали меня. Ведь прошло почти два года с тех пор, как я уехал с Ничипором Яциной, и за эти два года мало что осталось от четырнадцатилетнего мальчика. Я вырос, возмужал, не мальчик, а совсем взрослый парень вернулся с войны к семье.
Но семьи не было. В нашей комнатенке жили незнакомые люди. Соседи сказали, что бабку, Яню и Лену летом сорок третьего года вывезли в Германию.
Я тогда сразу же вспомнил о фотографиях и подумал, что тот немец все же имел какое-то отношение к Лене. И снова, как тогда, когда я увидел ее на снимке, мне стало жутко. Я даже вспотел от страха. Кто он такой, этот немец, и почему он хранил у себя фотографию Лены? Это было непонятно, нелепо и поэтому страшно.
Окончилась война, и я целый год ждал, что они — Лена, бабка и Яня — вернутся из Германии по репатриации, не дождался и решил, что они застряли в американской оккупационной зоне, стал писать письма в комитет по репатриации, но все безрезультатно. Наконец я написал в польское посольство.
Я предполагал, что бабка могла уехать из Германии в Польшу, это была ее родина, но из посольства ответили, что не проживает. И вот теперь, спустя семнадцать лет, в сентябре пятьдесят девятого года, пришло это письмо. В груди у меня отдаются гулкие удары: «Жива!.. Жива!.. Завтра я все узнаю!.. Ведь у меня есть знакомые в Польше!»
Один парень, Зденек Рачковский, несколько лет назад проходил практику в нашей редакции. Он кончал факультет журналистики в том же университете, который и я когда-то кончил, и на практику попал в мой отдел. Теперь он работал в редакции варшавской газеты.
Утром я позвонил Зденеку и все ему растолковал, попросил, чтобы он сходил в Польский Красный Крест, узнал, в чем дело, почему путаница в письме, чтобы узнал адрес Лены. Словом, все. Мы условились, что через три дня я ему позвоню.