— Куда они, Чарымурат?
— Не знаю я, — отмахнулся он.
Он не смотрел на черепах, только глядел в ту сторону, откуда появятся люди.
— Их едят, Чарымурат?
— Нет. Лисы, говорят, балуются. Еще эти...
Он умолк, и я тоже увидел, как из Сагар-Чага показались люди — двое с носилками. Они бежали, но не очень быстро можно было бежать с их ношей, хотя я знал, что это обязательно молодые и сильные люди. Ноги их увязали в песке, и от этого их темные фигурки казались короткими. Будто солнце вдавливало их в песок. Потом стали появляться, словно вытекая из барханов, новые и новые люди. Почти одни старики. Я знал это, хотя отсюда не разглядишь, молод человек или стар. Их было много. Темный ручей на желтом песке. Мы встали не сговариваясь.
Наши движения не смутили черепах. Они все так же шли по известному им делу, но теперь мы оказались в их окружении. А там, куда мы глядели, фигурки у носилок сменились. Новые побежали скорей, потом они тоже устали или так нужно было, но они положили носилки на песок, а сами спрятались за вытекшую из поселка толпу, и их ношу закрыли опустившиеся на колени люди, вставшие полукругом.
Там, перед ними, лежал тот, ради которого я приехал в Сагар-Чага.
О старике я узнал еще в Ашхабаде, но дела задержали — всего-то на несколько дней, но вот их и не хватило.
«Он был профессор по верблюдам», — вспомнились мне слова Чарымурата.
Три дня в Сагар-Чага со всех сторон Каракумов ехали люди. Особенно много было стариков. Перед каждым домом стояли на песке черные, закопченные кувшины — серебряные, медные и простые. Молодые разжигали крошечные костры, наливали в кувшины воду и ставили их в огонь, и огонь на солнце пустыни казался холодным. Старики подходили потом, когда на земле уже лежала кошма и на ней стояли пиалы — большие, маленькие — разные. Из домов выносили все, какие только были, — так много людей позвала эта смерть. Старики садились и говорили. Наверное, о нем.
Я же сейчас, когда они прощались с ним, представлял себе, что было бы, если б я приехал вовремя.
...Я застал бы его сидящим на пороге дома. Чарымурат говорил, что старик в последнее время ослеп и любил выходить и сидеть на пороге. Но говорил он охотно, а выходя, наверняка ждал, что к нему подойдут, хотя никогда и никого не звал к себе сам. До последних дней было много любителей посмотреть его искусство, приезжали даже издалека. Подходили, садились и долго говорили о тех бесчисленных случаях, когда от века незрячие прозревали, а смертельно больные выздоравливали. Особенно много таких случаев было где-то далеко от Сагар-Чага. Но старик не слушал, улыбался. Мальчик подводил верблюдов — кого-нибудь из тех, что приводили в поселок пить, но это были любые верблюды из тысячи ста, принадлежащих совхозу. Мальчик подводил поближе к старику какого-нибудь из них, и старик вставал, сразу переставая улыбаться. Все молчали, никто не задавал вопроса, ради ответа на который все и собирались. Старик подходил к верблюду, ощупывал его: очень легко — голову, ногу, иногда проводил темной сухой рукой по боку орвана, заставляя его подвинуться. Потом отворачивался и медленно шел на свое место. Нарочно медленно шел. И так же медленно усаживался. — Это Белолобый, — улыбался он ни к кому не обращенной улыбкой слепца.
И все смеялись, потому что как еще можно было показать свое удивление перед слепым.
Старик уже не мог узнавать каждого верблюда по следу, как умел прежде, но кто-то совсем случайно узнал, что он может их узнавать и на ощупь, и он мог.
— Белолобый? — уже вроде спрашивал старик. — Он из стада Язлака.
...Сознаюсь, я не очень верил этому, как всегда втайне не веришь совершенству. В конце концов я спросил Чарымурата:
— И он не ошибался?
— Ошибался, — отвернулся тогда Чарымурат. — Редко, под конец только.
И я поверил.
...Там, куда мы сейчас смотрели, все поднялись.
Они уходили за бархан, а мы, словно мы находились вместе с ними и сейчас отстали от них, остались одинокими.
— Сегодня стрижки не будет?
— Нет, — ответил Чарымурат, направляясь к поселку. — Завтра тоже.
Я сожалел, что дни пропадут зря — не увидишь даже, как стригут верблюдов, хотя к стрижке все было готово.
— Старики будут недовольны, — выдавил из себя Чарымурат.
Мы поднялись на высокий бархан, увидели поселок — один ряд домов в песках.
— Какая работа? — раздраженно бросил Чарымурат.— Чай пить, говорить надо... Вспоминать.
И непонятно было, надо ли, по его мнению, три дня вспоминать человека, про которого он сам же говорил: «таких не будет больше никогда», или не надо.