Мы посетили одно из самых значительных в крае заведений рыбной ловли: одинокие обиталища рыбаков образовывали небольшую деревню из сотни домов. Рыбаков предупредили с утра, так что они подождали поднимать снасти с рыбой, ожидая нас.
Огромные заграждения из свай, забитых в 10 сантиметрах одна от другой, препятствовали рыбе подниматься по Волге. Поперек реки были натянуты канаты, отгораживая пространство 3x3 метра: с канатов, удерживаемых кольями, свисали цепи с очень острыми крюками. Крюки были без наживки, о которой я подумал было вначале: они лишь висели в воде на разной глубине. Проходя, рыба пронзается одним из крюков и после нескольких рывков в стремлении продолжить свой путь замирает, обездвиженная болью.
Протягивают канаты и поднимают цепи с помощью судна; если рыба попала на крючок, то это чувствуется по весу: тогда ее поднимают на поверхность, что довольно легко, но дальше начинается борьба. Когда имеешь дело с белугой на 7-8 сотен фунтов, требуется иной раз 5-6 лодок и 8-10 человек, чтобы овладеть таким монстром.
Менее чем за полтора часа мы выбрали 120-130 рыбин разного размера. Ловля окончена, рыбу подали на своего рода скотобойню и приступили к заготовке икры, жира и нервов (вязиги) (Так у Дюма. — Прим. перев.) .
Год лова, которым занято 8-9 тысяч рабочих и 250 охотников на тюленей при 3 тысячах малых шлюпок, в среднем дает 43-45 тысяч осетров, 650-660 тысяч севрюг, 23-24 тысячи белуг. Такая масса рыбы — даже при неточном расчете — дает приблизительно 375-380 тысяч килограммов икры, 18-20 тысяч килограммов вязиги и 20-21 тысячу килограммов клея.
Нет ничего более омерзительного, чем видеть извлечение из бедных существ икры, нервов и жира. Известна стойкая воля к жизни у этих больших рыб: те, что достигают 8-10 футов в длину, еще подскакивают, когда вскрыто брюхо и извлечена икра, и делают последнее усилие, когда из них вытягивают спинной мозг, до которого русские — большие лакомки. Наконец, и это сделано, рыбы становятся неподвижными, хотя их сердца продолжают трепетать более получаса, после чего прощаются с телом. Каждая операция с каждой рыбиной длится минут 12-15. Все это просто страшно видеть.
Для нас приготовили икру самого большого осетра из пойманных: бедняга мог весить 300-400 килограммов: его икра заполнила 8 бочонков примерно по 10 фунтов. Половину икры засолили, другая половина, подлежащая употреблению в свежем виде, была законсервирована и служила для подарков на всем пути до Тифлиса: засоленная икра попала во Францию, где была роздана, в свою очередь, но не вызвала такого же энтузиазма, с каким была встречена в виде наших подарков в Кизляре, Дербенте и Баку.
Есть два объекта внимания, ради которых даже русский — самый скупой русский всегда готов совершать безумства: икра и цыганки. О цыганах я должен был бы говорить в связи с Москвой, но признаюсь, что эти обольстительницы, с жадностью поглощающие состояния отпрысков русских семей, оставили в моей памяти такой блеклый след, что, говоря об особенностях Москвы, я про них напрочь забыл.
В 4 часа вечера нам просигналил пароход; мы возвратились на борт, обогащенные 10 бочонками икры, взамен которых нечего было предложить, и сытые самым гнусным спектаклем, какой можно увидеть, спектаклем ее приготовления. День выдался утомительный, потому, несмотря на настойчивое приглашение г-на Струве, поехали прямо в дом Сапожникова, где нас ожидали обед и постели, ибо поиск начальника полиции увенчался успехом: у Муане были матрас, подушка и простыня. Вторая простыня, чтобы ею накрываться, с самого начала была признана лишней. Дело в том, что первая у Муане была сшита мешком со сквозными верхом и низом для большей свободы движений головы и ног. Слуга, который мне стелил, и мою вторую простыню считал такой же бесполезной, так что каждый вечер я находил ее аккуратно сложенной под подушкой.
На следующий день, в 8 часов утра, нас ожидал пироскаф (пароход) «Верблюд». Едва подошла к нему наша лодка, как от берега отчалила другая, с четырьмя дамами, находящимися под покровительством г-на Струве. Одна из них была сестра княгини Тюмень — княжна Грушка, воспитываемая в астраханском пансионате, где она изучала русский язык. Она воспользовалась обещанным нам праздником, чтобы навестить сестру. Другие три дамы: мадам Мария Петриченкова, жена офицера бакинского гарнизона; мадам Екатерина Давыдова, жена лейтенанта флота на звероловном судне «Трупман», который должны были нам одолжить для путешествия в Дербент и Баку, если он когда-нибудь вернется из Мазендерана, и мадемуазель Врубель, дочь отважного русского генерала, прославленного на Кавказе и умершего несколько месяцев назад; она еще носила траур. Эти три дамы — мы их уже встречали на вечере у г-на Струве — говорили и писали по-французски как француженки. Как жены и дочери офицеров они были точны по-военному. Что же до нашей калмыцкой княжны, звонок в пансионате разбудил ее в 7 часов.