Внутри здания смотреть особо не на что, зато, быть может, есть о чем подумать; однако трудно думать в присутствии пяти или шести человек. Сегодня, когда я пишу эти строки у себя в кабинете, за своим письменным столом, среди уличного шума, на перепутье между тем, что осталось в памяти от вчерашнего дня и событиями сегодняшнего дня, я многое бы отдал, чтобы часа два спокойно поразмышлять в одиночестве у дверей гробницы Людовика Святого.
Мы спустились обратно на берег. Казалось, все живое вымерло среди окружающих развалин. Нет ни единого жаворонка в полях, ни единой чайки на морском берегу; тут царит не только бесплодие, но и проклятие, здесь погребен город, останки которого выступают из земли; кое-где проглядывает узенькая полоска плодородной почвы, отвоеванная земледелием у всех этих древних обломков: на этой полоске земли полуголый араб погоняет двух маленьких тощих волов, запряженных в плуг античной формы. У береговой кромки, следуя движению волн, перекатываются, подобно хрупким тростинкам, колонны белого и красного мрамора; то тут, то там на поверхности моря возникает черный островок, некое старинное сооружение — его с нескончаемым, терпеливым ропотом вечности гложет море; наконец, весь этот унылый пейзаж венчает мавританская деревушка Сиди-Бу-Саид.
О! Признаюсь, тут я страшно пожалел, что наши два художника остались в Тунисе. Как Жиро с его острым, всеохватывающим взглядом набросал бы эту чудесную картину; как Буланже с его глубокой, меланхоличной душой слился бы с этой великой скорбью!
Я отошел в сторону, чтобы уединиться, и лег у берега моря, которое вот уже тысячу лет перекатывает колонны из яшмы и порфира, словно вырванные с корнем водоросли; у берега моря, которое будет перекатывать их, быть может, еще тысячу лет. И мне почудилось, будто в несмолкаемом шуме волн я услышал стон минувших веков! Какой живой город может похвалиться тем, что он населен так, как твои руины, Карфаген! Чей голос, каким бы мощным он ни был, может похвалиться такой громозвучностью, как твое молчание!
Не знаю, сколько времени провел я так, сближая два берега Средиземного моря, соединяя в одной и той же грезе Африку и Европу; воскрешая в памяти Париж с его шумом, балами, спектаклями, с его культурой; спрашивая себя, что делают мои друзья, что делаете Вы, сударыня, пока я думаю о Вас со смутной и сладостной грустью путника, — как вдруг услышал зов Александра.
Подобно человеку, который наполовину дремлет и чувствует, что его сон ускользнет от него при пробуждении, я сначала не ответил; я был похож на того, кто, отыскав сокровище, нагружает на себя столько золота, сколько может унести: так и я наполнял свое сердце печалью, а память — воспоминаниями.
В двадцати шагах от меня послышались два выстрела, и в то же время в двух или трех различных местах прозвучало мое имя. На этот раз нельзя было не ответить на зов: обо мне начали беспокоиться. Я встал и в свою очередь закричал, размахивая платком.
В конце мола, расположенного примерно в четверти льё от нас, подавала сигналы лодка. То был ялик капитана «Монтесумы», приплывший за нами; нас ожидали на борту к завтраку.
Мы проследовали по старинной разрушенной набережной; затем обогнули два огромных провала, на дне которых среди нескольких тростинок барахтались в грязи три или четыре болотных кулика.
Эти два провала, по словам ученых, были древней гаванью древнего Карфагена, ширина входа в которую со стороны моря составляла шестьдесят футов и которая запиралась железными цепями. Первый провал был торговой гаванью, второй — военной.
О! Если бы у меня не было опасения наскучить Вам, сударыня, с каким удовольствием я процитировал бы Полибия, Саллюстия, Страбона, Аппиана, доктора Шоу и доктора Эструпа!
Однако, признаться, с еще большим удовольствием я готов поведать Вам, что именно здесь взошел на корабль Юсуф, которого Вы прекрасно знаете, — наш храбрый и остроумный Юсуф, — а случилось это прекрасным октябрьским вечером 1830 года, после некоего приключения, о котором, право, не знаю, следует ли мне говорить теперь, ведь Юсуф недавно женился, словно самый простой смертный, на юной, прекрасной и остроумной парижанке.
Но, честное слово, путешественники всегда так нескромны, а поскольку именно по этой причине они и занимательны, я, признаюсь, предпочитаю скорее быть нескромным, нежели скучным.
Однажды французский консул г-н Матьё де Лессепс увидел, что в консульство явился красивый молодой человек лет двадцати — двадцати двух, облаченный в арабский наряд, который ему пришлось носить чуть ли не с рождения, хотя рожден он был в Ливорно или на острове Эльба. То был Юсуф, любимец бея и один из офицеров баш-мамелюка. Как в «Тысяче и одной ночи», смиренный раб осмелился поднять глаза на принцессу Кабуру, дочь бея Хусейна.
Со своей стороны принцесса Кабура, опять-таки как в «Тысяче и одной ночи», снизошла до того, что удостоила взглядом своего смиренного раба.
К несчастью, на пути к соединению двух влюбленных стояло множество препятствий, существующих на Востоке. В итоге в первый же день, когда молодой офицер проник в комнату принцессы, его застал там один раб. Раб доложил обо всем, что он видел, бею, и бей заставил его подписать показания.
Выйдя из покоев бея, раб должен был пройти мимо комнаты Юсуфа. Юсуф поджидал раба. Он перехватил его по дороге, увлек в свою комнату и закрыл за ним дверь. Послышался звон оружия, крики, потом все смолкло.
Через два часа принцесса Кабура получила корзину цветов. Подняв цветы, она обнаружила под ними руку, язык и глаз. К этому необычному подарку была приложена следующая записка:
«Посылаю Вам глаз, который подсматривал за Вами, язык, который предал Вас, руку, которая донесла на Вас».
Что же касается Юсуфа, то он не стал дожидаться ответа принцессы и, как мы уже говорили, укрылся в консульстве.
Господин Матьё де Лессепс поспешил отправить Юсуфа, которого он давно знал и очень любил, в Марсу, в свой загородный дом, расположенный на берегу моря, а затем поручил своему сыну Фердинанду де Лессепсу, ныне послу в Мадриде, позаботиться об отплытии беглеца.
Через три дня к берегу причалила лодка с корвета «Байоннез», чтобы забрать Юсуфа. Но берег охраняли; Юсуфа хотели арестовать, и он, хотя и был один против десяти, выхватил свой ятаган, собираясь воспользоваться этим арабским оружием, которым так отлично умел владеть.
Господин Фердинанд де Лессепс остановил его, встав между ним и береговой охраной, так что Юсуф под покровительством сына консула смог сесть в лодку. Письмо, данное ему г-ном Матьё де Лессепсем для маршала Клозеля, открыло перед ним карьеру, которую он прошел с такой славой.
Возможно, рассказанная мною история не более чем легенда, однако в Тунисе ее считают подлинной.
Арабская женщина
Женщина занимает большое место в жизни араба, и особенно араба-кочевника. Чем ближе она к городу и, следовательно, к турецкой цивилизации, тем больше утрачивает женщина свою значимость. Магомет, прекрасно знавший народ, который он собирался цивилизовать, обещал истинно верующим вполне чувственный рай, рисуя его еще более привлекательным для тех, кто умирает, сражаясь с христианами: этих ожидают там, помимо гурий, обещанных в награду всем, еще и самые желанные женщины, самые любимые лошади, самые преданные собаки.
Мусульманин имеет право взять в супруги четырех женщин; что же касается наложниц, то он может иметь их столько, сколько сумеет прокормить.
Кроме того, араб может разводиться столько раз, сколько пожелает: в Маскаре помнили одного марокканца по имени Сиди-Мохаммед бен Абдалла, которому было девяносто лет и который женился девяносто раз. От этих браков у него родилось около пятидесяти детей и тридцать шесть из них живы до сих пор.