На крутом участке после рывка страховочной веревки я упал. Я падал и раньше. Сейчас я летел вниз головой. «Маркер сработал, опасности нет», — автоматически отметила мысль. Но надо как-то остановиться, просто неудобно спасателю находиться в таком беспомощном положении, распластанным по склону. И тут — глухой удар, боль.
Лишь через минуту, окруженный друзьями, я пришел в себя и понял, что могло случиться страшное: долей секунды раньше путь моего падения пересекался стальными кантами лыж.
...Глядя на кавалькаду, с гиканьем мчащуюся по трассе, стараюсь понять, в чем состоит то общее, что есть в соревнованиях, подобных происходящим, и в спасработах. Вроде бы все так же: оказание медпомощи, вязка волокуши из подсобных средств, тот же спуск; и все же в соревнованиях нет того духа ответственности за жизнь человека, того чувства доверия, которое спасенный испытывает к спасителю, того настроения тревожности, беспокойства, что пронизывает всех участников работ и руководит их действиями.
Видимо, в соревнованиях этот дух восполняется не менее сильным желанием оправдать доверие друзей, не подвести команду. Сейчас, глядя на соревнования, я хорошо вижу себя спасенным, как видел спасенным Володю.
В. Божуков, мастер спорта СССР
Л. Кривенко. От устья к истокам
Еще минута, и во всей
Неизмеримости эфирной
Раздастся благовест всемирный
Победных солнечных лучей.
Ф. Тютчев
I
Письмо это, похожее на телеграмму, взбудоражило меня. Писал Иваныч, друг, со свойственной ему восторженностью, которая не раз вводила меня в заблуждение.
«Вот я спустился из поднебесья на землю, — писал он. — В поднебесье, в горах — чудно! Лазил по заповедным местам. Ловил форель. Числа 10 июня опять двинемся в горы. Верхом на лошадях с проводниками уйдем на недельку в заповедник. Вместе с егерями. Это на окраине Ставропольского края, на самом гребне Большого Кавказа, в Карачаево-Черкесской области — дальше дорог нет, только тропы и лесосеки. Обоснуемся в поселке Загедан.
Давай присоединяйся. Попутешествуем!»
«Верхом на лошадях», — писал Иваныч. Лошади! Ну и что лошадь, если она даже и брыкливая, с норовом? Буханку хлеба ей в пасть — и мы друзья.
Верхом на лошади я проехал лет тридцать назад. Тогда мы летом жили в деревне — я это помню... Жить в деревне и ни разу не прокатиться на лошади? Отец, помню, подвел к плетню кобылу. Бока у нее были вздуты, шерсть на спине вытерлась.
— Самая смирная лошадь во всей деревне, — сказал отец и указал маршрут пробега — от плетня до колодца и обратно, шагов сорок на глаз.
Я уперся ногой в подставленную отцом ладонь и, оттолкнувшись, перекинул тело на спину лошади.
То, что случилось, я понял, когда очутился в канаве.
Кобыла сбросила меня. Она стояла у плетня и спокойно перетирала зубами клок вырванной травы.
Отец, удивленный, осмотрел лошадь.
— Э... — сказал он с укоризной. — Сесть-то мы сели по всем правилам. Да не оглядели пегую. Видишь, слепни ей спину разъели. Ты и сел прямо на рану.
...С тех пор как эта со вздутыми боками кобыла сбросила меня в канаву, я словно хочу взять реванш.
II
Скорость такая, что поезд не катился, как это было в прошлые годы, а словно падал до места назначения. И все, что стремительно набегало, я не успевал разглядеть и запомнить, как это было в прежних поездках, а только успевал отсчитывать.
Все же стараешься задержать в памяти отскакивающие телеграфные столбы, убегающие пашни.
Отщелкнута ночь.
Отщелкнут день.
Останавливаю море — Азовское. Вспухающие волны. Море стало быстро уходить вправо, в тяжелую сизую мглу.
Лодки, одна, вторая... Сбился со счета. И все потом сбивался со счета — в этой скорости падающего состава какая-то чуждая, не знакомая мне до этой поездки объективность времени, не живущего словно во мне, а только соседствующего рядом со мной.
А железнодорожная насыпь так круто завернула, что я из окна седьмого вагона на миг увидел вращающиеся колеса электровоза.
Состав соскальзывал к Ростову.
III