— Что это ты, Умберто, так невежливо обращаешься с сеньором? Ах, какой же ты невоспитанный...
А тот ему на это:
— Может, ему еще адвоката вызвать? Ишь гринго какой выискался...
И ребром ладони мне по затылку...
Били меня крепко, долго били. Вспоминать не хочется. Каждую ночь били, две недели. Все спрашивали, где скрывается А. Потом я попал в суд. В суде, помню, еще прежде, чем председатель трибунала прочел: «к шестнадцати годам и шести месяцам тюремного заключения», солдаты мне заломили руки и поволокли из зала.
В тот же вечер меня отправили в тюрьму на один из островов нашей самой большой реки.
Первой моей мыслью было сбежать. Но как? Один берег — горы крутые, обрывистые. На другом берегу, низком и болотистом, городишко. Там все люди наперечет, да и живет там больше полицейских, чем нормальных людей.
В камере нас было сорок человек. На сорока квадратных метрах. Коммунисты, социалисты, либералы. И среди коммунистов больше было не таких мальчишек, как я тогда, а людей грамотных, знающих. Один учитель, мы его звали «компаньеро профессор», знал многие работы Ленина чуть ли не наизусть.
Наш партийный тюремный комитет постановил — учиться. Днем мы плели корзины и шляпы (норма была адская!), а вечером занимались. Если я теперь и вспоминаю проклятый остров и если есть в моих воспоминаниях частица благодарности, так это потому, что остров заменил мне и лицей и университет.
«Компаньеро профессор» прочитал нам курс лекций о классах, классовой борьбе, о диктатуре пролетариата, о наших конкретных условиях; другой товарищ — бывший лейтенант — преподал нам другие вещи, которые тоже могли пригодиться.
Так и получилось, что в тюрьму я пришел в 1962 году, имея за душой только желание бороться, а в 1968, когда произошел в стране переворот, вышел из нее с довольно солидным багажом.
(— А если бы не переворот? — спросил я. — Так бы до сих пор и сидел в тюрьме?
— Ну уж нет, — улыбнулся Хакобо. — У нас все готово было к побегу. Недаром «организация побегов» была в нашем «университете» особым предметом. Но тут представилась возможность выйти легально, не отказываться же...)
Переворот ничего в стране не изменил. Просто вместо одного диктатора воцарилась военная хунта. Наше освобождение было тактическим маневром хунты, этаким жестом: вот мы, мол, какие демократы,— но жест-то был не очень широкий. Жить в столице (и еще в других двух крупных городах) мне запретили, а местожительством определили городок Сан-Ф.
Сонный городок, жуткая глушь, почти у бразильской границы. Я не знал никого из местных товарищей, не знал, как установить с ними связь. Кроме того, мне негде было работать.
Поселился я на окраине у вдовы Варг ас, в комнатушке под лестницей. Каждое утро в восемь и каждый вечер в семь ко мне приходил полицейский агент, немолодой человек по фамилии Артеага. Он открывал дверь без стука, садился на кровать, а я должен был докладывать ему, что все в порядке, что я дома и никого посторонних у меня нет. Артеага доставал блокнот, отмечал число и ставил крестик. Я еще, помню, на первых порах пытался с ним разговориться. Человек же он, черт побери, есть же у него какая-то неполицейская жизнь, не с хорошей же он жизни таким делом занимается. Но Артеага с первого же раза отрезал:
— Вали ты к черту! Без тебя тошно...
Так и не вышло у нас разговора. Артеага меня просто ненавидел, хотя бы за то, что из-за меня ему, пожилому, не очень здоровому человеку, приходится два раза в день переться на окраину. Можно было не сомневаться, что после семи он сюда не заглянет. В общем-то я мог после визита Артеаги идти куда хочу, да вот беда — идти было некуда.
Зато второй агент — щуплый Урёнья — не давал мне покоя. Он следил за мной днем и мог появиться в самом неожиданном месте.
Правда, большая честь — два агента на мою скромную персону? Но ведь теперь я был для них не восемнадцатилетний мальчишка, а опасный преступник, только что из тюрьмы!
И Артеага с Уреньей, и их начальство черт те в чем меня подозревали. И, увы, подозревали зря.
Представь себе мое положение: с четырнадцати лет я все время был в коллективе, и все, что я делал, я делал не в одиночку, а как член этого коллектива, где я мог положиться на каждого, а каждый на меня. Даже на острове, что бы ни делали со мной тюремщики, товарищи приходили мне на помощь. И вдруг я очутился один...
Каждый день я отмечался у Артеаги, а когда выходил в город, за мной следовал Уренья. Делать было нечего, и я целыми днями сидел на площади в кафе Хамида. А Уренья сидел через два столика и читал газету.
Между столами кафе всегда шныряли малолетние чистильщики сапог, и если им удавалось кого-нибудь уговорить, то тут же лезли под стол и наводили глянец, пока сеньор кейфует. Увы, моих капиталов хватало еле-еле на пару чашек кофе и бутерброд, поэтому меня и уламывать не пытались.