— Пляши, Ташканбай, — пошутил Бурыгин, подходя к Утесинову. — Наша взяла, правильно шли. Буровую с холма видел. Километров десять до нее. Теперь не потеряемся. Как ты дорогу угадал?
— Степь большая, человек не пропадет, — медленно ответил Ташканбай. Он спокойно смотрел на Бурыгина, зачем-то поставив ладонь против ветра.
— Гляди, песок липнет, — протянул он руку. — Откуда песок? Из пустыни. А где она? Там, где солнце садится. Хочешь на восток — иди ветру навстречу. На запад — подставь спину...
— Да, мне Сафонов рассказывал: ты дорогу даже в буран нашел. Трое суток выбирались тогда? А?
— Трое, — кивнул Ташканбай. Видно было, что ему сильно не по себе. Даже сквозь смуглую обветренную кожу пятнами проступал нездоровый румянец. — Сафонов шофер хороший. И человек...
— У меня друзей плохих нет, — перебил Бурыгин. — Давай ногу-то поглядим.
Ташканбай сел на землю, с усилием стянул тонкий сапог, потом шерстяной красиво связанный носок. Ступня распухла. Кровяные разводы поднимались к щиколотке.
— Мать или жена вязала? — спросил Бурыгин, показывая на носок.
— Мать.
— Домой вернемся, попросишь ее связать для меня?
— Да.
— Ну лады... — Бурыгин посмотрел на сапог. — Сорок второй размер? И у меня сорок второй.
Он быстро стащил валенок.
— Примерь-ка...
Ташканбай осторожно, словно нога была стеклянная, надел валенок на больную ногу.
— Пройдись, — сказал Бурыгин.
Ташканбай с усилием поднялся, сделал несколько шагов.
— Жаксы.
— Ну и ходи, ходи, ходи, — улыбнулся Бурыгин. — А я в твоих сапогах дошлепаю...
Они шли точно по громадному заброшенному дому. Только не видно было стен у этого дома, а крыша — бесконечное, низкое небо — давила, казалось, на самые плечи. Бурыгин нес кошму, в которой были завернуты все их пожитки: чайник, две кружки, алюминиевая плошка, примус и главное — две голубенькие банки со сгущенным молоком. Максимов тащил канистру, в которой бензина оставалось на треть, но шел так, словно волок мешок с мокрым песком. Время от времени канистру брал Ташканбай, и вместе они чуть прибавляли шаг, догоняя Бурыгина, который нарочно шел медленно, чтобы они не очень отставали.
Буровая, к которой их вывел Бурыгин, была брошена еще несколько лет назад. Электросваркой на тронутом ржавчиной листе железа было выведено: «Аксаксаул, ЖНРЭ № 3. 1969». Они шевелили губами, читая и читая надпись, оставленную неизвестным сварщиком из Жетыбайской нефтеразведки, и потом сколько-то времени молча сидели на кошме, стараясь спрятаться от ветра за стальными переплетениями вышки.
Первым очнулся Бурыгин. Двигаясь медленно, через силу, осмотрел брошенную буровую, нашел разбитые доски, слежавшиеся бумажные мешки, какую-то ветошь — все это приволок в одно место.
— Эй, Николай, не спи. — Ташканбай потряс Максимова за плечо. — Пошли бурьян соберем. Костер разожжем: легче будет, тепло будет.
Коля не пошевелился. Сидел неподвижно, будто не чувствовал ни ветра, ни холода, смотрел на стальную вышку, в переплетениях которой свистел ветер.
— Давай, Коля, — Ташканбай не отставал от Максимова. — Чего ждешь? Двигаться надо. Замерзнем, к шайтану...
Максимов встал, будто по частям собирая свое длинное худое тело. Побрел за Ташканбаем, думая о своем.
Если бы ему, Николаю Максимову, кто-нибудь раньше сказал, что он заблудится на Устюрте, он бы, пожалуй, рассмеялся. Ну и что? Даже интересно: приключение. А то живешь — работа, общежитие, друзья, телевизор, танцы... Катится жизнь — никаких тебе происшествий. Будто и не в пустыне живешь, а в зеленом Краснодаре, где Николай родился, вырос, закончил школу, откуда ушел в армию. Он и на Мангышлак поехал, если разобраться, чтобы себя проверить: сможет ли выдержать жару, пыль, безводье, бураны? Приехал, а жизнь, ну, почти не отличается от краснодарской. Разве что Новый Узень городок пока небольшой да деревья плохо приживаются. Ну еще, правда, рейсы длинные. Сто, двести, триста километров здесь не расстояние. Вышки нефтеразведчиков разбросаны по всей пустыне. Только знай вози и вози стальные трубы.
Накануне, перед самым рейсом, Максимов, поставив трубовоз, заторопился в комитет комсомола, где его ждали ребята. Было очередное заседание комитета, и они сначала говорили о том, как лучше поздравить ветеранов с приближающимся Днем Победы, а потом о работе «Комсомольского прожектора». Максимов на том заседании кипятился больше всех, наседая на механика Митрофанова — тоже члена комитета, ответственного за работу «Прожектора». Коля рассказал, что на буровых, где работают комсомольско-молодежные бригады, труб не хватает, а «Прожектор» светит слабо: давно пора как следует осветить работу снабженцев. Митрофанов тоже разволновался, сначала не соглашался с ребятами, но потом признал, что действовал и впрямь нерешительно. Он ссылался на то, что времени совсем нет: то жена, то дочь болеют, а теща не хочет ехать в Новый Узень — ей, видите ли, здесь не климат. Все засмеялись: выходит, во всем виновата теща Митрофанова! Один Максимов не смеялся. По мнению неженатого Коли, все это были отговорки и ерунда. Он предложил вынести выговор Митрофанову. И строгий. Ребята спорили, пили минеральную воду, пепельница была полна окурков. И перед концом заседания решили: чтобы не зависеть от тещи, провести в ближайшее время воскресник на строительстве детского комбината, а Митрофанову все же вкатили устный выговор за плохую работу и предложили исправить положение;