К Жан Люку на огонек забредают гости. Это четверо его коллег — один из них прибыл сюда год назад и порывается говорить о политике, литературе, но его никто не поддерживает. Другой прожил здесь уже одиннадцать лет, женился на женщине тукулер: они тихо сидят рядом в дальнем углу, держа на коленях двух смуглокожих малышей. И застенчиво, односложно отвечают на реплики.
Оказавшиеся вместе в чужеродной глуши несколько французов не смогли, не захотели настроить себя на солидарность или хотя бы на равнодушно-сочувственное сосуществование соотечественников. Среди них полный разлад. Но движок куплен в складчину, и пора его запускать...
Работорговля, колониализм сотни лет вывозили из Африки, губили непосильным трудом миллионы людей — самых сильных, самых выносливых. Этот процесс продолжается и сейчас — уже в другой форме. Тысячи талантливых врачей, адвокатов, инженеров, преподавателей — остаются в бывших метрополиях, совращенные соблазнами западного общества. Взамен Европа посылает в африканские страны либо озлобленных неудачников, либо искателей заработка или острых ощущений...
...Эти пятеро, выброшенные из своего общества, безжалостного, обрекающего на прозябание, никогда и не смогли бы жить дружно — их не объединяет даже мысль о том, что они делают общее дело. Их объединяют только собственные неудачи: И озлобление.
Родной дом
Наутро песчаная равнина под колесами «лендроверов» на пути на север, в Тиджикджу сменяется базальтовым плато. Это уже не бездорожье — это хаос камней, по которым наши машины пробираются каким-то чудом.
В пятидесяти километрах от города останавливаемся у огромной скалы, заслоняющей горизонт. Вместе со всеми я иду к ее подножию, не понимая, куда так целеустремленно мы шагаем. Голубые бубу, развевающиеся на ветру, стягиваются к небольшой, поставленной вертикально плите, обложенной белыми камнями. Полустертая, изъеденная песком вязь арабских букв. Ей больше девятисот лет. Под плитой покоится прах основателя династии Альморавидов Бабакар бен Амара, сраженного в середине XI века на этом месте стрелой черного лучника. Все так же стояла эта скала, так же мрачно уходило к горизонту базальтовое плато, и, кажется, только вчера умолк здесь рев боевых верблюдов, ржание коней, затихли яростные крики сражающихся...
...И снова базальтовое мертвое пространство. Но за неделю впервые ощущаю в моих всегда невозмутимых мавританских спутниках неудержимое волнение.
— Рашид... — мечтательно говорят они. — Рашид... О Рашиде нельзя говорить, его надо увидеть... Это край земли...
И счастливо, почти по-детски, смеются...
«Лендровер» неожиданно останавливается. Плато обрывается прямо перед нами, и впереди, за рубежом угрюмого нагромождения черных камней — лучистая пустота. «Край земли». Солнечный свет невесомым потоком льется вниз, и, провожая его взглядом, я вижу белоснежную песчаную долину, окаймленную нежной зеленью пальм, яркое серебро водоемов, радужную пыль водопада — прекрасный, радостный, манящий мир, в котором, кажется, нет места печали.
И вечером у огня известный на всю Мавританию гриот Седати, с вдохновенным, излучающим сдержанный свет лицом, поет славу Рашиду...
Пение мавританских гриотов подчиняется сложнейшим и не совсем обычным музыкальным и эстетическим канонам. В пении гриотов различают так называемые «белый» и «черный» голоса, которые используются при исполнении строго определенных мелодий. Они отличаются друг от друга не только высотой, но и тембром звука. Гриот может импровизировать, но при этом всегда должен оставаться в рамках заданной мелодической темы.
Седати поет, закрывая нижнюю часть лица платком — зрелище раскрытого рта по местным канонам неэстетично и не должно нарушать восприятия мелодии и стихов...
...Не спрашивайте у мавританцев, почему они живут в пустыне... Здесь их дом, который хранит воспоминания, печаль и радость настоящего, надежды будущего.
Хлеб пустыни
Последний этап нашего путешествия — от Тиджикджи до Тишита, еще дальше в сердце мавританской пустыни — мы преодолеваем на самолете. Иного пути здесь нет. Сверкающие белизной горы дюн нависают над идеально плоской, покрытой мелкими черными камешками равниной. На ней грудой хаотично нагроможденных камней лежит город Тишит. Одиноко возвышается четырехугольная, легких линий башня местной мечети. Вблизи город кажется лишенным жизни. Это ощущение особенно остро в полдень: солнце затопляет невыносимо ярким светом пустыню, льющийся поток жары пригибает к земле в напряженной, готовой вот-вот взорваться тишине. В Тишите вдруг неожиданно сознаешь, что здесь все было так же и сто, и двести лет, и десять веков назад.