Ночью мы пили чай в номере маленькой бревенчатой гостиницы поселка Иогач. Вязко давила на плечи усталость, хотелось спать, а говорить и спорить не хотелось, но спор все-таки возник...
— Ну, убедились наконец, Семен Васильевич? — спросил Парфенов.
Семен Васильевич не торопясь тянул свой чай, явно пытаясь отмолчаться, но Парфенов смотрел на него в упор, и ответить пришлось:
— В чем вы хотите убедить меня, Виталий Феодосьевич? В том, что технология «узких лент» прогрессивна? Я и не возражаю — прогрессивна. Может быть, даже идеальна. Для равнинных лесов. Но на Алтае, в горах, повторяю еще раз, неприемлема.
— Для кого неприемлема?
— В первую очередь для лесорубов. Хлеб у них, сами знаете, и без того нелегкий. Зачем же усложнять им жизнь?
Вот уж этого Семен Васильевич мог бы, пожалуй, и не говорить. Ведь он не мог не знать, что на Алтае есть и были лесорубы и даже целые бригады, не боявшиеся «усложнять себе жизнь».
Хотя в одном он был, конечно, прав: хлеб лесоруба в самом деле нелегкий. Помню, как осенью 1965 года молодой инженер Горно-Алтайского опытного лесокомбината Виталий Парфенов сказал мне, приезжему журналисту, пожелавшему поработать на лесосеке:
— Неделю выдержишь — можешь считать себя настоящим мужчиной.
...Мы поднимались в шесть утра, торопливо умывались и спешили в столовую, хлюпая кирзовыми сапогами по раскисшей осенней земле.
В семь от столовой уходил автобус, развозивший рабочих по лесосекам. В восемь мы приступали к работе — разносился оглушительный треск «пускачей», заводились моторы, трактора уходили в тайгу.
На широком сиденье С-100 мы свободно помещались втроем: тракторист Василий Терентьев — бригадир нашей «малой комплексной бригады», вальщик Вениамин с бензопилой на коленях и я, начинающий чокеровщик. Машина с ревом лезла вверх по склону, над капотом мы видели небо да макушки деревьев. Тракторист поднимался с сиденья и орудовал рычагами, стоя на полусогнутых ногах.
На лесосеку, разрабатывавшуюся способом сплошной рубки, с непривычки было страшно смотреть: в щепки разбитые древесные стволы, пни с торчащими вверх перепутанными корнями; кучи сучьев, хвои и листвы, перемешанных с мхами и травой; вспоротая, беззащитно обнаженная земля...
И здесь нам предстояло работать.
Технику безопасности ребята в шутку называли наукой «вовремя оглянуться». Я постигал ее азы на практике: хлыст — дерево, отделенное бензопилой от пня, — тяжело тащился за трактором; вдруг он задел комлем рябину, пышно светившуюся огненной листвой и оранжевыми гроздьями, ствол ее толщиной в мужскую руку неуловимо ринулся к земле и хлестко врезал мне по шее... Очнулся я в какой-то яме, на дне которой, так уж повезло, грудой лежал пихтовый лапник.
— В прошлом году убило чокеровщика, — сказал Терентьев, вытащив меня из ямы. — Под сухару попал...
Сухара — сухостойное дерево с осыпающейся корой и омертвевшими корнями, плохо держащимися в почве. Сухары падают иной раз просто так, без всякой видимой причины. А в дни, когда разыгрывается сильный ветер, они вываливаются десятками и сотнями. Треск идет по тайге, грозный треск, прерываемый тяжкими и глухими ударами, — умирают деревья, завершившие жизненный цикл. В такие дни на лесосеках не работают.
— По-хорошему-то, — продолжил Терентьев, — чокеровщику на лесосеке и делать бы нечего. Что зря башкой-то рисковать?
Я удивился: кто же захлестнет тросом спиленное дерево, прицепит на буксир к трактору?
Терентьев только усмехнулся:
— Да по-хорошему-то там и трактористу делать нечего, — голова-то тоже, не чужая... Ну а главное, конечно, не в этом. Главное, что мы с лесом делаем. Видел, на что похожа лесосека?
— Видел. Но по неопытности полагал, что так оно и должно быть и что иначе невозможно.
— Возможно, — хмуро возразил Терентьев. — Можно брать лес по-человечески, не уродовать и сохранять весь подрост. Главное, опыт есть, мы таким способом уже рубили.