И снова память возвращает меня в прошлое. Я вижу Москву 1944 года, побледневшую, осунувшуюся и в то же время радостную в предчувствии близкой победы. Это почти символика: по Крымскому мосту гонят военнопленных, грязную, обшарпанную толпу вчерашних завоевателей, а следом за ними катятся поливальные машины, смывая ошметки грязи от их сапог...
А вот еще штрих воспоминаний — 9 Мая 1945 года. Тот же Крымский мост, забитый до отказа людьми. Поздний вечер, но светло как днем. Сотни прожекторов высвечивают синее московское небо. Букеты салюта, непрерывный гул артиллерийских орудий, музыка из громкоговорителей. И огромная радость, непосильный груз радости, который свалился на плечи людей. Слезы счастья, слезы утрат — этого не забыть...
...Впереди изящное коромысло Крымского моста. Его легкие серебристые линии, плавно перечеркнутые цепями, как бы подвешены в воздухе и хорошо смотрятся на фоне Нескучного сада и мирных сереньких облаков.
Этот мост, современник первых линий метро, стал теперь памятником архитектуры. Но памятником живым, действующим, способным выдерживать гигантские нагрузки...
Я стоял, закинув голову, чтобы охватить мост в целом, в совокупности всех его деталей, но взгляд скользил по его сквозным, парящим конструкциям и не находил разгадки этому совершенству. Мост словно оберегал тайну своих симметрии...
Федоров сказал, что он напоминает ему... скрипку. Да, да, признался с улыбкой капитан, каждый московский мост имеет для него, свой голос, свою звуковую амплитуду: Большой Каменный, например, — это контрабас, Бородинский — флейта, а Метромост, когда на нем встречаются поезда, — это орган... Я попытался проверить свои музыкальные ощущения, когда мы проходили под Окружным мостом у Нескучного сада, но ничего, кроме грубого стука, не расслышал. Для этого, вероятно, нужно иметь тренированное ухо, долгие годы работы на реке и немного воображения.
...— Лужники! — объявил Слава Невмянов и тут же сообщил в диспетчерскую о координатах РТ-324.
Посередине реки, лязгая металлическими суставами, работал землесос, выкачивал со дна песок и глину — здесь шли землечерпательные работы для обеспечения гарантийных глубин, а возле него черным жуком, пугая уток и ворон, крутился катер-тягач, пытался оттащить наполненную мокрым грунтом баржу.
Сквозь голые прутья деревьев, виднелась Центральная спортивная арена. Вокруг лежали серые, постаревшие снега, по дорожкам прогуливались пенсионеры, и было тихо, как в парке. Подготовка спортивных сооружений к Олимпиаде подошла к концу, и теперь здесь шли работы по озеленению и художественному оформлению. Просто не верилось, что через каких-нибудь сто дней Лужники заполнят многоязычные толпы людей, вспыхнет олимпийское пламя, закипят спортивные страсти, и весь мир, прильнув к телевизорам, в течение двух недель будет жить этими страстями...
А ведь каких-нибудь двадцать пять лет назад не только мир, но и не всякий москвич знал о существовании Лужников. Я помню топкую, непросыхающую после бурных паводков низину, где ютились жалкие сараи-развалюхи, складские помещения да куцые хвостики огородов. На всем лежала печать запущенности, угасания... Но вот пришли тракторы, экскаваторы, и началась большая стройка. «Сейчас в Лужниках сооружается спортивный городок, — сообщали московские газеты в 1956 году. — В центре его разместится стадион с трибунами на 100 тысяч человек. Каждому из них обеспечивается сидячее место...» Но для того чтобы заполучить это место, потребовалось поднять болотистую низину в 165 гектаров на целых два метра. На территорию будущего спортгородка привезли более одного миллиона кубометров земли. Земснаряды передавали по трубам жидкий грунт со дна Москвы-реки; постепенно он оседал, а вода по наклонным лоткам возвращалась снова в реку. По берегам было забито 12 тысяч свай, и как забивали одну из них, наверное, самую каверзную, я помню до сих пор: в это время мы, студенты, работали здесь на субботнике...
Лучи солнца скользнули по стенам Центрального стадиона и утонули в его каменной чаше; лужниковские берега словно отодвинулись в неясной дымке. Мы шли на малых оборотах, и мелкая зыбь вытягивала на воде отражение нашего судна. Из-под кормы баржи вскинулась утиная пара; часто взлетая и приводняясь, кряква и селезень уходили все дальше и дальше, но, убедившись, что им ничего не угрожает, успокоились и даже позволили себе удовольствие покачаться на наших волнах.