Я втайне гордился своим однофамильцем. Здесь, на «Адмирале Нахимове», он добыл себе славу отважного и толкового водолаза. О нем писали газеты. Его представили к медали Нахимова. С ним фотографировался командующий флотом. Но двадцатилетний парень из Сальских степей с безразличием мудреца принимал обрушившуюся на него славу.
Он проворно оделся и быстро ушел на глубину. А вскоре доложил, что стоит у входа в палубу А, что прошел первую шахту, обогнул электрощиты, проник в малый вестибюль... Он шел на свет шардаковского фонаря, который едва выбивался из-под ковровых дорожек, стоящих торчком, словно огромные водоросли. Мичман полусидел в нише винтового трапа — недвижно. Черкашин провентилировал его аппарат, распутал кабель-шланг, вынул из набедренных карманов Шардакова грузы-«шоколадки» и стал выталкивать его в первую шахту. Это было непросто — мичман в своих водолазных доспехах весил более ста килограммов. Тогда Черкашин обхватил его и попросил поднять обоих на кабель-шлангах. Их стали вытягивать, и тут связь с главстаршиной пропала...
Уже потом, через долгие томительные минуты, Кобзев доложит из водолазного колокола, что все трое в камере и можно начинать подъем. Дрогнули тросы лебедок и поползли из воды... Колокол поднимали долго — с остановками для физиологических выдержек. Но Шардакову они были уже не нужны...
Врачи курили на шкафуте молча. Офицеры расходились из рубки, пряча глаза.
Пусть спорят философы: гуманна или не гуманна ситуация, когда подъем мертвых оплачен жизнью человека. Мичман Шардаков не задавал себе вопроса, а если и задавал, то решал его так, как решился он в ту роковую ночь. Он видел матерей, чьи сыновья и дочери остались в каютах «Адмирала Нахимова». Он верил, что поможет смягчить им горе. Он выполнял, быть может, самое гуманное задание, какое выпало ему в жизни. В старину его назвали бы братом милосердия.
Утром я отправился по кораблю, чтобы отдать свой последний долг погибшему: узнать, каким он был — как моряк, как командир, как человек. Я пытался разглядеть тот героический ореол, который отличал бы его от сверстников, однокашников, сослуживцев, друзей. Но не сиял нимб над его головой. Ничем особенным мичман Шардаков не выделялся. По крайней мере внешне.
— Он был честен и справедлив,— говорил его товарищ мичман Анатолий Лоскутов.— Всегда любого подменит, если попросишь. Но сам вместо себя никого не подставлял. Дело свое знал и любил. Бывало, выйдет из глубины — мокрый, подзатек где-то. Мы его спрашиваем: «Сергей, ты бы доложил. Подняли бы. Чего зря мерзнуть?» А он отмахнется — ерунда! Любое дело старался до конца довести. Себя не щадил. И еще. С матросами в футбол как мальчишка носился. И всегда — центральный нападающий. Такой характер был.
Мы сидели в четырехместной мичманской каюте, что в корме судна по левому борту. На нижней, шардаковской, койке стоял картонный короб с цветным телевизором. Подарок Правительственной комиссии мичману Шардакову. На крюке висел его китель с колодками двух медалей: одна — «За десять лет...», другая — «За пятнадцать лет безупречной службы». Ходил он в дальние походы, погружался и в Средиземном море, и в Индийском океане... Провел под водой более двух тысяч часов. И здесь раз десять на «Адмирал Нахимов» спускался... Когда мичману Полищуку стало плохо на глубине, первым вышел искать его он, Шардаков... Он любил повторять слова одного летчика, слегка переделав их на морской лад: «Если водолаз идет на подвиг, значит, он не готов к работе».
Я бродил по кораблю, спустился в кубрик, заглянул в мичманскую кают-компанию и всюду замечал следы незримого присутствия Сергея: то встречал его фамилию в боевом листке, то попадалась она в графике дежурств; в каюте старпома под стеклом лежал «Лист контроля исполнения приказания», а в нем пометка: «Мичман Шардаков. Сменить манометр». Наверное, это первое приказание за службу Сергея, которое он не выполнит. Не выполнит никогда.
В кубрике водолазов кто-то пел под гитару:
Друг, оставь покурить.
А в ответ тишина.
Он вчера не вернулся из моря...
То матросы пели о Шардакове.
Здесь же, в кубрике, висела корабельная Доска почета. С фотографии на меня смотрело кругловатое широкоскулое лицо, затемненное козырьком тропической пилотки. Мне не довелось увидеться с ним здесь, на людном спасательном судне, хотя мы наверняка и пробегали мимо друг друга по трапам. Я видел, как он готовился к спуску, но лицо его уже было закрыто маской. Я долго вглядывался в портрет... Ну, конечно же, это он!
Лет пять назад я приехал в Водолазную школу с собственным аквалангом. Я купил его в Москве, в «Спорттоварах», и мне не терпелось опробовать аппарат в море. Тем более что в Карантинной бухте работала землечерпалка, и после нее на вскрытом грунте могли лежать вывернутые черпаками амфоры. С Водолазной школой у меня были давние журналистские связи, и потому начальник, проверив аквалангистские документы, дал мне в наставники коренастого улыбчивого мичмана.