Зато очень роднит и сближает с островитянами Южных морей, никогда не слышавшими о конфуцианстве и буддизме. Сопоставляя этот факт с еще некоторыми явлениями японской материальной культуры — легкими жилищами, татуировкой,— можно предположить, что японцы пришли на Японские острова с далекого юга. Что и предполагают многие серьезные исследователи-японисты.
Вернемся же, как говорится, к нашим баранам.
Как бы ни относились кочевники к оседлым и наоборот — больше было взаимообогащения, чем взаимоотталкивания. Разве наш стол мыслим без того, что изобрели за тысячелетнюю свою историю кочевые народы? Сейчас во все языки мира (с недавнего времени я в русский) пришло слово «гогурт» (йогурт) — совершенно тюркское по происхождению. А тюрки — в историческом плане — кочевники, большие любители кислого молока, теоретики его полезности и мастера изготовления. Югурт и есть кислое молоко.
Несколько более запутанная и — я бы сказал — забавная история у шашлыка. Мы его очень любим, но не рассматриваем как исконное русское блюдо. За границей же шашлык (так и пишется латинскими буквами) — обязательная принадлежность русских ресторанов и целая глава в книгах о русской кухне. Еще страннее было мне узнать, что восточные люди — завзятые, по нашему мнению, шашлычники — тоже держат это слово за русское и именно им обозначают шашлык, приготовленный не по вековым восточным правилам.
Дело здесь в том, что у иранских и тюркских народов любое жаркое называется «кебаб». Рубленый кебаб — люля-кебаб, куриный — тавук-кебаб, а приготовленный на вертеле — шиш-кебаб, шешли-кебаб, то есть вертельный кебаб. Ибо «шиш» означает «вертел». (Вспомните, как мы показываем «шиш тебе».) Как это часто бывает, попав в Россию и завоевав популярность, шешли-кебаб утратил вторую часть своего названия и стал — с более привычным для русского уха окончанием — шашлыком. Каковое слово, если попадает на зуб иностранца, считается уже русским.
Однажды я шел возле станции метро и почуял запах жареного мяса. Этот запах меня прельстил. Я оглянулся и увидел лицо кавказских национальностей, в мятых джинсах, стоящее у длинного и дымящегося железного ящика. Это был, несомненно, шашлычник из тех, кого сейчас так много в любом скоплении народа в Москве. Я направился к нему.
На металлических шампурах (шишах) нанизаны были кусочки полуобугленного мяса. Цена обозначена не была.
— Почем кебаб? — осведомился я, пытаясь родным термином вызвать расположение продавца.
— Какой кебаб, какой? — нервно отвечал он вопросом на вопрос.—А-а, это...— и, очевидно, предположив во мне человека, видавшего шиши и получше, доверительно махнул рукой:
— Кебаб, что ли, какой кебаб, обыкновенный шашлык, слушай...
Лев Минц, кандидат исторических наук
Ее признала вся Европа
В октябре 1772 года в Париже объявилась молодая очаровательная женщина — та самая, которая позже стала называть себя Таракановой. У нее было и другое имя — Али Эмети, княжна Владомирская. Она остановилась в роскошной гостинице на острове Сен-Луи и жила на широкую ногу, о чем вскоре узнал весь Париж. Ее окружали толпы прислуги. Рядом всегда находились барон Эмбс, которого она выдавала за своего родственника, и барон де Шенк, комендант и управляющий.
Приезд таинственной иностранки привнес в жизнь парижан необычайное оживление. Принцесса Владомирская открыла салон, рассылала приглашения, и на них охотно откликались. Сказать по правде, публика у нее собиралась самая разношерстная: так, среди представителей знати можно было встретить торговца из квартала Сен-Дени, которого звали попросту Понсе, и банкира по имени Маккэй. И тот, и другой почитали за великую честь оказаться в столь изысканном обществе. Торговец с банкиром уверяли, что всегда рады оказать помощь высокородной черкесской княжне — ибо, по ее словам, родилась она в далекой Черкесии, — которая вот-вот должна была унаследовать огромное состояние от дяди, ныне проживающего в Персии.
Как же выглядела таинственная княжна? Вот как ее описывает граф Валишевский: «Она юна, прекрасна и удивительно грациозна. У нее пепельные волосы, как у Елизаветы, цвет глаз постоянно меняется — они то синие, то иссиня-черные, что придает ее лицу некую загадочность и мечтательность, и, глядя на нее, кажется, будто и сама она вся соткана из грез. У нее благородные манеры — похоже, она получила прекрасное воспитание. Она выдает себя за черкешенку — точнее, так называют ее многие,— племянницу знатного, богатого перса...»