— Свободный аэростат, как известно, передвигается с той же скоростью, что воздух, — продолжал Андре. — Конечно, я об этом знал еще раньше, и все-таки полное безветрие в гондоле поразило меня. Флаг и украшающие шар цветные ленты висели неподвижно. Аэростат поднимался медленно, с равномерной скоростью. Мои органы чувств не воспринимали ни подъема, ни нашего движения на восток. Мной владело странное ощущение, от которого я никак не мог отделаться, будто шар стоит на месте, а земля под нами уходит вниз и вращается на запад. Четти посадил аэростат на лугу возле дворца Богесунд. Сразу после посадки примчался на одноколке барон фон Хенкен. Он велел своим людям помочь нам с укладкой оболочки и угостил нас отличным обедом. В остроумной застольной речи он выразил сожаление, что может предложить нам всего-навсего фазана, который, увы, не залетает высоко.
Мы долго засиделись в погребке. Андре выглядел усталым, наша беседа — говорил преимущественно он — перескакивала с одного предмета на другой.
Он не встал с места, когда уходил профессор Норденшёльд, только поднял руку в прощальном жесте.
— Помню, как «Вега» Норденшёльда подошла к Стокгольму, — сказал он. — Это было в апреле, шестнадцать лет назад, величайший день в истории нашей страны. Двадцатью двумя месяцами раньше «Вега» начала свое плавание. Она проследовала вдоль берегов Норвегии, обогнула Нордкап, пересекла Мурманское море, миновала северную оконечность Таймырского полуострова, пробилась через все Восточно-Сибирское море, зазимовала там, где пролив Лонга переходит в Берингов пролив, и наконец достигла Иокогамы на востоке Японии. Там имелся телеграф, и Норденшёльд смог известить весь мир о том, что Северо-Восточный проход наконец побежден.
— Я был тогда ребенком, — отозвался я, — но помню, как прочел в «Эстерсундспостен» о возвращении «Веги».
— Вам двадцать шесть.
— Через несколько месяцев исполнится двадцать семь.
— А мне сорок два. Норденшёльду было сорок пять, когда «Вега» подняла якорь.
Он улыбнулся в третий раз за день, подозвал жестом официанта, попросил убрать чашки и коньячные рюмки и заказал бутылку портвейна.
— Обожаю портвейн, — сказал он и повернулся ко мне, все еще улыбаясь.
Вдруг я заметил странную особенность его взгляда. Его зрачки дрожали, бегали из стороны в сторону, часто-часто мелькая. Раньше я этого не видел, даже в его конторе, хотя мы там сидели друг против друга.
Эти бегающие глаза озадачили меня, и Андре так поспешно отвернулся, что я понял: он заметил мое смятение.
— В Токио Норденшёльда принял сам микадо Муцухито, — продолжал Андре. — Обратный путь длился полгода и стал самым долгим в мире триумфальным шествием. Впервые один корабль обогнул весь Евразийский континент.
— Может быть, наш шар долетит до Японии, — сказал я.
— Вероятность очень мала, — ответил Андре. На его лице промелькнула улыбка.
— Мой дорогой Френкель, — сказал он, — вы уже говорите «наш шар». Очевидно, вы тоже не прочь войти вечером в гавань Стокгольма, и чтобы вас приветствовали сотни тысяч ликующих людей, сверкали фейерверки, гремели пушки — верно? Можете не отвечать. Такие мечты только естественны для молодых людей. Они не противопоказаны и пожилым. Если перелет удастся, участников экспедиции Андре, возможно, будут приветствовать еще горячее, чем людей «Веги».
Я кивнул.
— А почему? — Он поднял рюмку с портвейном.