— А где он?
— В Бурылбайтальском рыбтресте. Сторожем работает.
Ахмет-ходжа отвечал на вопросы не задумываясь.
— Отправишься с нами.
— Что вы ко мне пристали? Ничего я не знаю! — Ахмет-ходжа глядел на нас оторопело, сам, наверное, не понимая, что уже все сказал.
— Абджалбек с ними? — спросил я.
— Ушел. Ему нужны были деньги. Вот и велел вести к дяде Ивану. У Ивана много. Мог я не пойти? Ты Абджалбека не знаешь. Его не послушаться нельзя. Убьет.
«Трус ты, Ахмет-ходжа, — думал я. — С нами тоже по трусости пойдешь. И за лошадьми сходишь. Нас ты больше Абджалбека боишься».
— Давно ты Абджалбека знаешь?
— Он ко мне от двоюродного брата пришел.
— А Исмагула и Кадыркула?
— Их и Абджалбек, сам говорил, только в люльке видел. Он богатый торговец. После революции за границу бежал. Во время восстания пришел обратно, да не успел. Бедняки ушли от Богомбаева. Его и разбили. Попался и Абджалбек.
То, что говорил Ахмет-ходжа, было известно.
Мы пошли к глухому чабану и сакманщицам, Объяснили, что Ахмет-ходжа едет с нами в Гуляевку. Пока им придется посмотреть за отарами.
Они молчали, закусив зубами концы головных платков. Поверили нам, нет ли, не знаю. Но обеих лошадей мы взяли с собой.
Ехали мы несколько дней, объезжая по краю болота песчаные бугры, похожие как две капли воды один на другой, с пологими подъемами из светлого песка, обращенными в сторону господствующего северо-восточного ветра, и крутыми обрывами, кое-где сохранившими очертания полумесяца с подветренных сторон. Бугры поросли кустами колючки. Пожалуй, только по рисунку, который образовывали эти темные шары и шарики, можно было разобраться, что перед тобой новый бугор, а не прежний. Кружить-то можно сколько угодно.
Ахмет-ходжа был тих и покорен. Я посматривал на него искоса и думал: «Очень хорошо. Фотография — одно дело, а живой свидетель — куда лучше».
Мы остановились, когда вдали увидели туманную россыпь огней Гуляевки.
Кабаргина я послал вперед, чтоб он заехал к оперуполномоченному, старшему лейтенанту, а если его не окажется дома, то в милицию.
А я с Ахмет-ходжой остался в степи. Устроились за бугром, спрятавшись от пронизывающего ветра. Лошади фыркали и звенели снятыми удилами, чувствуя близость жилья и не понимая, очевидно, почему путники остановились. Ахмет-ходжа, запахнувшись в тулуп, прилег на песок.
— Куда вы меня теперь? — тихо спросил он.
— С нами поедешь в Бурылбайтал. Скажи, Ахмет-ходжа, почему Богомбаевы не остались в Бурылбайтальском рабочем отряде, а подались в Тасаральскую? Не медом же там кормят?
— Начальник чакчаган... Плохой начальник.
:— Спесивый, говоришь? Зачем же им нужен плохой начальник?
— У хорошего чабана барана за деньги не уведешь, а спесивый за лишний поклон отдаст... Говорят, чакчаган все кабинет свой перестраивает, чтоб больше стульев поместилось. Чем больше стульев в кабинете, тем крупней начальник.
— А в Бурылбайтале не такой?
— Тот и в землянке будет, а человека не обидит.
— Не понимаю я тебя, Ахмет-ходжа, зачем же бандитам у тасаральского начальника прятаться? — спросил я.
— Орозов в своем отряде каждого человека, каждого в своем табуне коня, каждого верблюда, стук каждого мотобота рыбтреста различает. А Тасаральского и по фамилии никто не называет.
— А как же его кличут?
— Пузырем. У него щеки из-за ушей видно.
— Как же ты повел бандитов к дяде Ивану?
— Шелудивому псу тоже еще один день прожить хочется, — вздохнул Ахмет-ходжа.
— Что ж, этот Пузырь знать не знает, что у него под носом делается?
— Он доклады да приказы пишет. А на бумаге люди, что стулья, одинаковы... Что Богомбаев, что Нурпеисов — стулья: поставить туда, поставить сюда. Крутой начальник Пузырь. На него только с затылка и смотрят: прошел в кабинет, в машину прошел. Я говорю, лишь щеки из-за ушей и видно. Он думает — командует! Нет! Им кто хочешь командует. У такого начальника темный человек как под бородой у аллаха...
— Что теперь со мной будет? — после долгого молчания вновь спросил Ахмет-ходжа.
— Как поведешь себя, так с тобой и будет.
Ахмет-ходжа плотнее завернулся в тулуп и затих, будто уснул.
За полночь поредела россыпь желтых огоньков в стороне Гуляевки. Осталось лишь несколько, что светились попарно, будто глаза зверья.
Я очень продрог, и, сколько ни прыгал, колотя валенками один о другой, мороз ледяными иглами пронзил ноги в мокрых портянках. И эти тонкие иглы были так пронзительны, что доставали до сердца — я чувствовал, как оно ежилось.