Но не все цветки успевают опылиться. Многие засыхают неоплодотворенными и опадают. Бывает, из одного соцветия не опыляется ни один цветок...
В этот день мы нашли еще несколько экземпляров гастродии. В одном месте наткнулись сразу на двадцать цветущих растений. Каждый раз мы срезали по нескольку цветоносных побегов, извлекали из созревших коробочек-плодов семена и тут же рассеивали их. Пройдет несколько лет, и на посеянных нами участках появятся новые заросли пузатки. Из каждого гнезда с многочисленными корневищами мы брали самые крупные. Их на будущий год можно будет посадить на грядках с плодородной почвой.
Перед отъездом из Селихино часть корневищ пузатки мы заложили в ящик с почвой, иначе они быстро высохнут и погибнут. А оставшиеся корневища сварили и съели. Между прочим, по вкусу они напоминают картофель.
...В наше время, когда в Приамурье вторичных лесов становится все больше, требуется строгая охрана этого ценного реликтового растения. Специальными правилами надо запретить выкапывать корневища без разбору, повально, особенно во время цветения и созревания семян. Оставляя несколько побегов с цветками, можно ждать следующее семенное поколение. Следует подумать и об активном разведении хато-охто.
А. П. Нечаев, доктор биологических наук
Старое дерево не устает
Дождь хлестал по мощенной брусчаткой площади, по теснящимся друг к другу домам с островерхими черепичными крышами. Через серую пелену угадывались дальние строения с башнями и шпилями, лабиринты узеньких улочек старой Риги.
Площадь пересекал высокий, уже немолодой человек с нераскрытым зонтом в руке — он словно в глубокой задумчивости не замечал проливного дождя. Он шел медленно, подняв голову, с достоинством полнеющего респектабельного человека. Не торопился и я, до двенадцати оставалось еще несколько минут, и, зная любовь латышей к точности, убивая время, двигался к служебному входу Домского собора, где должен был встретиться со смотрителем органа. Так получилось, что именно теперь, на подходе к месту встречи, мы шли с этим человеком почти вместе, в одном направлении. Когда наконец он завернул за угол, где и находился служебный вход, я вдруг решил, что он и есть Гунар Далманис. Но человек прошел мимо дверей, запрятанных глубоко в толще стены. Заметив кого-то, он еле уловимым движением руки коснулся своей шляпы и прошагал дальше.
Увлекшись странным человеком с нераскрытым зонтом в эту ненастную погоду, я не сразу заметил ожидающего меня Далманиса. Худощавый, сутулый, в безрукавке грубой вязки, он, придерживая тяжелую дверь с коваными кольцами, выглядывал на улицу. В какой-то миг выжидающе посмотрел на меня.
— Вы Далманис?
Он сдержанно улыбнулся и впустил меня в прохладный полутемный вестибюль.
Мастер прошел за стеклянную перегородку, где горела настольная лампа, и, пока записывал мою фамилию в журнал вахтера, я разглядел его и отметил про себя, что седина ничуть не старила его тщательно выбритое сухое лицо, она, может быть, даже подчеркивала одухотворенность...
Вернувшись, он так же молча повел меня за собой. И только когда мы стали подниматься по лестнице наверх вдоль стены, услышал наконец его голос:
— Западная часть собора... Над нами башня.
Мне показалось, он давно не говорил по-русски и теперь, прежде чем произнести эту фразу, обдумал каждое слово.
Пока мы поднимались, он несколько раз останавливался, протягивал руку, включал свет, при этом поднимал голову к потолку, словно хотел убедиться, хорошо ли светит лампочка. Наконец на самой верхотуре мы наткнулись на дверь. Он достал связку ключей и стал медленно открывать висячий замок. В коридоре открыл еще одну дверь, и мы попали на хоры собора. Дощатый сухой пол, посредине — кафедра органа. И если бы не клавиши и множество регистров с надписями: гобой, флейта, английский рожок и названия других инструментов, какие бывают в оркестре, — со стороны кафедру можно было бы принять за обыкновенный старый комод, который мастер почему-то сначала назвал игральным столом, а затем пультом. Очевидно, он считал эти названия для постороннего более понятными. Сразу же за кафедрой поднималась стена органного проспекта, или, как еще его называют, «фасад», — оловянные трубы в оправе барочной резьбы по дереву со всевозможными карнизами, цветочными гирляндами. И только у купола, там, где завершался фасад органа, виднелись деревянные фигурки: одна на самой верхней точке, посредине, у звездчатого свода, и еще по одной фигурке по краям.