«Сердечный привет читателям журнала «Вокруг света» с V фестиваля молодежи СССР и ГДР в Карл-Маркс-Штадте».
И тут я осознал, чем стал мне дорог Карл-Маркс-Штадт. Это город знакомых мне лиц...
Геннадий Максимович, наш спец. корр.
Слушание земли
I
Т ри недели минуло, как вышли из Москвы: уже за спиной остались Коломна и Девичье Поле, где был смотр полкам всех княжеств, городов и земель, откликнувшихся на зов Дмитрия Ивановича Московского; и Ока осталась далеко позади, и растворились бесследно в воздухе прощальные рыдания и напутствия. 7 сентября 1380 года, в канун праздника Рождества Богородицы, русское воинство пододвинулось вплотную к донскому берегу, и на пространстве около двух поприщ плотники стали мостить мосты для пехоты, а вершники — подыскивать броды для конницы.
Дон протекал тут в достаточно узком и твердом ложе, изобиловавшем выступами известняка. Особенно много таких выступов светлело на противоположном берегу, более крутом и высоком. Тем, кому предстояло переправляться напротив устья Непрядвы, тот берег виделся прямо-таки горой. Солнце светило как раз в глаза воинам, обливая зловещим глянцем бугристые, поросшие кустарником и деревьями скаты. Резко посверкивало стремя реки с ее мутноватой, какого-то мучнистого оттенка водой. Дон мало был похож на тихие и прозрачные лесные речки московской округи.
Солнце грело почти по-летнему. Была в прикосновении его лучей какая-то убаюкивающая ласка, располагавшая к невольной улыбке, молчанию, мечтательной отрешенности. Такие дни дарит начальная осень, как бы прося у человека прощения за то, что слишком зыбки отпущенные ему на долю радости, и вот уже всему близится конец. И он украдкой смеживает веки и вдыхает полной грудью эту теплынь, слушает дремотный лепет реки, скользящей неведомо куда, ловит сквозь прижмур смутный свет ее стремени…
Крут, костист и раскатист противоположный берег. Конникам и обозникам в один мах не взять его крутизну. Зато оттуда, с гребня, если повалит вниз людская орава, то уж как раз в один мах сверзится прямо в воду. Нет, с такой кручи отступать никак нельзя.
Великий князь знал от разведчиков, что Мамай сейчас находится на расстоянии одного дневного перехода от переправ. Но на всякий случай отдал распоряжение: всем ратным сменить походную одежду на боевую. Теперь каждая жила в человеке натянута, как тетива, десница полагается на оружие, а душа — на други своя.
И еще было одно распоряжение. Когда последняя обозная телега въехала с моста на берег, плотники принялись расколачивать переправы. Мало кто уже и видел это, но знали все, что так будет сделано. Пока перевозились обозники, передовые достигли вершины увала, оттуда открылся вид на просторное необитаемое поле, волнообразные покатости которого освещала боковым золотистым светом вечерняя заря. Прекрасен был вид этой земли, убранной по краям в парчовые ризы дубрав; кое-где в низинах она воскурялась уже ладанными клубами тумана.
Был час вечерней службы, в походных церквах под открытым небом зазвучал праздничный тропарь:
— Рождество твое, Богородице Дево, радость возвести всей вселенной...
Пели и в великокняжеском шатре, стоя перед шитым деисусом, вывешенным в виде алтарной преграды.
— ...из Тебе бо возсия Солнце правды Христос Бог наш...
Пение ширилось, тропарь подхватывали тысячи голосов, где-то чуть опережали, где-то немного отставали; и по полю, накатываясь друг на друга, струились мерцающие волны звучаний, словно звук исходил от самих этих озлащенных гряд и погруженных в тень долов.
— ...и упразднив смерть, дарова нам живот вечный.
Когда отошла служба, распевшиеся ратники еще долго то там, то здесь зачинали знакомую каждому с детских лет песнь.
Зажглись огни среди обозов, в остывающем воздухе потянуло запахом дымка, душистого варева. Где-то далеко, за невидимым отсюда Доном, дотлевала и покрывалась сизым пеплом заря. А на другой стороне, над потерявшим очертания полем, печально выглянула из мутного зарева луна...
В этот-то час к шатру великого князя тихо подъехал верхом князь и воевода Дмитрий Михайлович Боброк-Волынец. Накануне они уговорились, что с наступлением ночи отправятся вдвоем, никого не предупреждая, на поле, и Волынец покажет своему господину «некие приметы». Это были слова самого Волынца, и что он разумел под ними, Дмитрий Иванович пока не догадывался. Но зная, что о Боброке поговаривают как о ведуне, который-де не только разбирает голоса птиц и зверей, но и саму землю умеет слушать и понимать, он поневоле дивился этому таинственному языческому дарованию волынского князя и без колебаний согласился с ним ехать. Душа его жаждала сейчас всякого доброго знака, пусть косвенного, пусть невнятного, пусть языческого, но хоть чуть-чуть приоткрывающего завесу над тем, что теперь уже не могло не произойти.