Теперь Елагин несет бессменные вахты круглые сутки все дни напролет — один за всех офицеров. И Чириков как-то сказал ему со слабой улыбкой:
— Ну что, Ваня, настоишься теперь на вахте на всю жизнь досыта.
Чириков не может надивиться, откуда Елагин силы берет. Исхудал, истощал в щепку, шея тонкая, цыплячья. Совсем мальчишка на вид. А лицо старика. Глаза зоркие, мудрые, бесконечно усталые, красные от бессонницы и постоянного пребывания на ветру, и прорезались навсегда возле рта глубокие, скорбные складки. Но губы стали тонкими, жесткими, рот властный, как у старого командира, и подбородок у недавнего мальчика упрямый, твердый.
Не сомневается в нем капитан. Восхищается его рвением. Умрет на палубе, у руля, но доведет корабль до гавани. Гордится своим воспитанником Чириков. Даже для него открытие, какой судоводитель воистину, божьей милостью таился в мичмане Иване Елагине...
Сам Чириков уже находился в отчаянии жизни, стал так плох, что судовой иеромонах решил его по обычаю приготовить к смерти — причастил святых тайн. Поп тоже еле держался на ногах, от качки то и дело валился на капитана. От мокрой свалявшейся бороды его воняло псиной.
Лежит капитан пластом, слушает, как переминается на палубе с ноги на ногу, притопывает озябший рулевой, как завывает ветер. К счастью, Чириков, хотя и не может встать, все еще в памяти и в рассудке. Когда удается, Елагин берет высоту солнца, прикидывает, сколько прошли за сутки с учетом волнения и сноса ветром, где они обретаются. Чириков помогает ему определить координаты и едва слышным голосом приказывает, какой держать курс.
И все-таки они возвращаются с победой! Уже не пустой лист бумаги лежит на столике перед Елагиным, а карта — новая, рождающаяся с каждым днем у него на глазах, под их руками. Впервые на нее нанесен большой отрезок американского берега и открытые ими острова.
Они еще без названий. Некогда давать им имена, да и слишком скромен и сдержан Алексей Ильич Чириков. Сейчас у него одна забота: доставить эту карту на берег, довезти ее...
А долгожданный родной берег все не показывается. Двадцать первого сентября под вечер увидели впереди невысокие горы без снега на вершинах и возликовали:
— Камчатка!
Но радость была преждевременной. Оказался остров неизвестный.
А погода все портилась. Дело шло к зиме. Крепко холодало. Сколько точно было градусов, узнать не представлялось возможным: сбивая с толку, каждый из двадцати термометров академика Делиля показывал разное...
Начинало штормить. Небо плотно закрыли набрякшие дождем тучи, не каждый день удавалось определиться. И ночью не проглядывали звезды. Не видны ни Большой Медведь, ни Лось, ни Телега.
Чувствовал Чириков, что ошибаются они, видимо, в счислении. Давно пора было, по их расчетам, появиться камчатскому берегу, а его все нет.
Но Елагина успокаивал:
— Ничего, дойдем. Попробуй сегодня поточнее определиться. Может, ночью звезды проглянут.
Тот кивнул и направился к двери, но капитан, вдруг остановил его:
— Подожди, Иван Фомич. Помоги-ка мне встать.
— Зачем? Лежите, Алексей Ильич.
— Надо. Помоги.
Встать Чирикову не удалось. Он смог только кое-как сесть на койке. И, задыхаясь, с трудом переводя дыхание, непривычным, торжественным голосом сказал:
— Штюрман из мичманов... Иван Фомич Елагин... За неусыпное рачение... и ревность к службе похвальную... Властью, предоставленной мне государыней... произвожу вас в Российского флота лейтенанты.
Елагин замер, вытянувшись по стойке «смирно», хотя низкий подволок заставлял его клонить голову набок, не давал выпрямиться. Он неловко приложил руку к обтрепавшейся треуголке и молчал, не зная, что ответить.
— Иди, — прошептал Чириков и упал на подушку. — Помни: вся надежда на тебя. Не подкачай. И пуще всего каждого матроса береги. А то пропадем, ежли некому будет паруса ставить. Не забывай: не море топит корабли, а злые ветры.
Воды осталось пять бочек. Но когда осматривали их, одну матросы от слабости уронили. Обручи на ней треснули, и вся вода вытекла. Осталось лишь четыре бочки...
К счастью, через два дня пошел сильный дождь. Елагин приказал поскорее выставить на палубу все свободные ведра, котлы, кастрюли с камбуза. Запасли дождевой водицы еще ведер семь.
А на следующий день шибко похолодало, и повалил снег густой. И все еще никаких признаков земли...
С треском лопаются сгнившие топенанты. А матросы не могут даже сменить изорвавшиеся в клочья паруса. Нет сил у людей забраться на мачту. И Елагин боится их посылать: свалятся, разобьются.