Вообще здешние «культиваторы», мгновенно откликаются на требования рынка и меняют культуры. А еще два-три десятка лет назад на этих тщательно возделанных полях пшеницы, ржи, ячменя стояло множество яблоневых деревьев — по большей части особые сорта для сидра. Однако пиво здорово потеснило сидр, спрос на него упал, а зерновые сеять пока выгодно — вот горизонт и расчистился от яблонь. Когда мне рассказывают об этой порубке, я расстраиваюсь, как на последнем действии «Вишневого сада». На счастье, яблонь остается все же еще много, осенью земля усыпана яблоками, большинство из них малосъедобные, сидровых сортов, я и сам дарю их мешками соседу — он делает сидр. Осенью по деревням возят здесь старинную деревянную машину с трубой, похожую на первый паровоз Стефенсона. Она выдавливает сок из яблок и слив — на сидр и сливовицу; крестьянские дворы имеют наследное право на 18 литров водки в год (без права продажи). В такие дни над хутором стоит сладковатый запах. Впрочем, пьют здесь крепкие напитки такими наперсточками, что мне привезенной из Москвы и добытой с таким трудом поллитровки белого хватает для угощенья на полгода.
По приезде обхожу всех своих друзей с хутора. Хутор — это перевод не слишком точный, наш Вильбуа скорее деревушка, где два десятка каменных домов, множество асфальтовых дорог, но нет ни магазинов, ни школы, ни церкви. Вернее, школа была когда-то, еще до войны, и здание ее цело. Но школьный колокол молчит, большая классная комната служит для редких деревенских сборищ (скажем, для посиделок 14 июля), старинные книжки школьной библиотеки стоят в шкафах невостребованными уже с полстолетия (да и кому здесь читать?), а на здании школы мемориальная доска, какая есть во всяком французском местечке — «Сыновьям нашей деревни»,— с именами тех, кто погиб в первую мировую войну, нанесшую такой страшный урон Европе. Внизу к старому списку приписаны обычно одно-два имени тех, кто погиб или умер во время второй мировой войны.
Дома на хуторе каменные, кладку оживляет узор из обливных кирпичей, крыши — черепичные. В домах, конечно, есть и газ, и электричество, и ванные комнаты, и телефоны. Вот и судите сами — хутор или деревня. И между тем — это не просто сельская глубинка, а самая что ни на есть западноевропейская глушь-дыра.
Чуть зазевайся — все зарастет вмиг ежевикой, терновником, лианами. Вечером выйдешь — «бездна, звезд полна», кружатся над домом летучие мыши, шуршат в траве ужи, непуганый олененок неспешно переходит от одной купы деревьев к другой, кричит какая-то странная птица, а лисица крадется к курятнику мадам Бизье. В домах уже долдонят телевизоры, а моя дочка, дослушав перед сном сказку с музыкой Чайковского, уже сама нажала на клавишу кассетника. И вот я, набрав поленьев в сарае, дохожу до порога, ежусь, смотрю на звезды и думаю: боже, в какую глушь меня занесло на старости лет.
Но живут ведь и здесь люди. Их я и обхожу в день приезда. Здороваюсь.
Первый визит — семье Морон. У них я и молочка заодно куплю — парного, пахнущего луговою травой (по двугривенному литр, если по курсу, а если б у меня была зарплата — еще бы вышло дешевле, но у меня только немножно карманных денег — по курсу), у Моронов коровы и телята, всего сотня голов, а управляются они вчетвером — мадам Морон с мужем, ее свекр и свекровь. Впрочем, старики сдают год от года. Неудивительно, что у молодой хозяйки не остается на себя ни минуты времени, от темна до темна (она еще и в десять вечера доит) возится с коровами и телятами, а муж, перескакивая с трактора на трактор, пашет, сеет, убирает кормовые, гоняет скот и т. д. и т. д. У мадам Морон, кроме того, еще куры, индейки, кошки, собаки, на ней дом и двое детей. Я вижу ее всегда в одном и том же замурзанном сарафане (новый сарафан стоит копейки, но, видно, подумать об этом некогда). Она, наверное, годами не видела себя в зеркале и не знает, что у нее уже год как начала расти борода. Соседи очень рады, когда мы с дочкой приезжаем (на велосипеде) за молоком. Я рассказываю им про далекую страну Россию, про экзотический Таджикистан, а дочка с неизменным успехом исполняет песенку «Цыпленок жареный» на смеси французского с нижегородским. Пока болтаем — у них вынужденный отдых. Я спрашиваю у супругов, когда они в последний раз ездили в отпуск. Оба не могут припомнить Я представляю себе, что по вечерам им еще нужно заниматься бухгалтерией — выяснять отношения с банком и магазинами; подсчитывать, что нужно купить, какую технику, какую химию; надо посмотреть рекламы, надо перебрать счета... Старший их сыночек Алэн подрос у меня на глазах, ему уже двенадцать, он обожает коров и сельскую работу, с девяти лет уже управляет трактором. Он готов работать весь день, но его пока мучают в школе, где Алэн проводит по два года в каждом классе. Сперва я дарил ему французские детские книжки нашего издания и только потом догадался, что читать его еще так и не научили. Все бы ничего, да вот как он будет потом тащить всю эту семейную бухгалтерию?