Богаты ли Мороны? Трудно сказать. Конечно, и земля, и дома, и коровы, и их полдюжины тракторов стоят миллионы. Однако, чтобы не прогореть, они должны вот так работать, от темна до темна. Да они и привыкли к этому, не могут иначе. Проблемы их в другом — они производят слишком много молока. Государство готово им платить отступного, платят уже за каждый литр непроизведенного, ненадоенного молока. Немного, конечно, но все же платят, в виде премии, скажем, восемь копеек за литр (по курсу опять же, если считать, что франк — это гривеник). Потому что все страны Общего рынка производят молоко, да еще столько молока, а куда же его девать? Точно так же дело обстоит в Европе и со свининой, и с маслом, и с фруктами... Оттого они и спорят в Брюсселе до обморока, министры стран Общего рынка: кому перестать выращивать оливки, отказаться от апельсинов, кому завязать с молоком и мясом. Спорят, но договориться не могут.
Всегда в курсе всех этих споров другой мой сосед — Гастон Бизье. Он вообще многим интересуется. Иногда он сообщает мне, что, кажется, моя страна купит у них зерно — вот было бы здорово! Он часто рассказывает, что у него даже был однажды наш трактор ЧТЗ. Не сейчас, конечно, на заре туманной юности,— сейчас-то у него огромный «Джон Диэр» и еще какие-то итальянские — с двухэтажный дом высотой, со стеклянной крышей. Два его сына работают с ним, да и безземельные соседи помогают, те, что живут в бывшей школе (есть такая семья на хуторе).
Бизье продает сидр туристам и участвует в праздничных церемониях в соседнем городке, где ему было пожаловано звание магистра и кавалера сидра. Во время этих праздников вся его семья облачается в оранжевые, как у буддийских монахов, мантии.
Любопытствующий Гастон собрал у себя на пашне богатейшую коллекцию каменного оружия.
Однажды он, таинственно подмигнув мне, извлек откуда-то пачку акций Московско-Петербургской железной дороги.
— Тут у многих такие есть,— сказал он.— В английских газетах был слух, что выплатят. О-о, Горбатшов!
Я дружу с его сыновьями. Старший окончил частный (католический) сельскохозяйственный коллеж и теперь там же преподает. Младший, огромный, толстый, как Пантагрюэль, бросил школу, когда оттуда ушел его любимый учитель. Не захотел привыкать к новому. Ему вообще нелегко знакомиться с чужими людьми. Я не думаю, чтобы он когда-нибудь бывал в кино или на танцах. Вот тебе и француз! Вечерами читает, смотрит телевизор или спит. Нас с дочкой он встречает лучезарной улыбкой.
Гастону принадлежит в деревне пяток или больше домов — одни достались в наследство, другие он прикупил. У него, кроме обширных полей, тоже есть коровы, индейки, кролики и винный подвал с тысячами бутылок сидра и сливовицы. Но живет скромно — по традиции, не по нужде.
Иногда Гастон пытается мне объяснить что-нибудь сельскохозяйственное, например, как он растит пшеницу или кукурузу. Сперва, говорит, разбрасываем вот этот химикат — чтобы росла быстро. И этот гербицид — от сорняков. Потом — этот химикат, чтобы остановился рост, а то все уйдет в стебель. Потом еще...
Я слушаю с ужасом — а не отравит ли землю эта его химфабрика? Но, надо признать, колосья у него на поле — один к одному, подсолнухи — все одного роста. Чем бы они тут ни занялись, производство у них немедленно превращается в перепроизводство. У жены Гастона коровы дают в среднем по двадцать — двадцать пять литров молока в день. И при этом у нее ни одной медали. Даже грамоты нет.
Мне невольно вспоминается плакат, который уже с полгода как наклеен на парижской пятиэтажке, в которой живет жена: «В стране слишком много масла, в стране слишком много мяса, слишком много одежды, слишком много книг, слишком много врачей, слишком много учителей, слишком много музыкантов — это значит, что страна завязла в кризисе». И подпись — «Компартия Франции». Может, все так и есть. Грустно, что не нужны больше книги, не нужны писатели... И все же я время от времени думаю: как бы это у себя организовать такой кризис, хоть на время...