Не скрою, некоторую чопорность эмигрантов в клубе я поначалу относил на счет их происхождения; мне казалось, что вокруг ходит одна знать, и это при том, что в Америке отсутствуют какие-либо титулы: принимая американское гражданство, человек добровольно отказывается от всех титулов своей старой родины... Мне так и хотелось подойти и спросить: «Простите, вы из каких будете?» Но стоило сделать шаг в этом направлении, как убедился, что подобные разговоры вызывают неудобства у собеседника.
Помню, на вечере, устроенном у нас на судне русскими эмигрантами, я сидел рядом с Демидовым — потомком тех самых Демидовых, которым принадлежало пол-Урала,— и я только было осторожно заговорил о его именитых предках, как этот деликатнейший человек в мучительной гримасе остановил меня:
— Не надо, — сказал он, — давайте лучше я сыграю вам на фортепиано...
Дима Демидов...— так звали его свои, так звали его и мы. Надо сказать, что в Америке русские соблюдают принятое американцами обращение к собеседнику. Помню, я был одернут, когда, например, столетнюю старушку, предварительно осведомившись, назвал Еленой Федоровной. «Пожалуйста, просто Елена»,— поправила она меня... Так вот, о Диме Демидове. Он всюду появлялся один и сразу обрастал компанией друзей — я сталкивался с ним на людях несколько раз и видел: он привлекал внимание даже тех, кто до его прихода чувствовал себя среди остальных иностранцем, только что сошедшим с корабля. Смотрелся Демидов вне толпы. Худой, спокойный, пятидесятилетний человек, он источал самоиронию и одновременно — легкость и артистизм, предназначавшиеся для окружающих.
В дни нашего постепенного сближения с русской эмиграцией многие из нас успели побывать в доме у этого гостеприимного, но отнюдь не неразборчивого в знакомствах человека. И вот однажды радость общения с новыми людьми, то есть с нами, усыпила бдительность потомка Демидовых, и к нему в дом случайно попал один из наших. Он обычно всюду появлялся с кофром, и никто не подозревал, что фотоаппаратов в кофре нет и что в нем очень уютно укладываются баночки с пивом. Так вот, обрушив на хозяина и его друзей изрядную дозу самобытности, он вошел в социальный конфликт с ними: потребовал сыру, а когда ему послушно принесли сыру, он взорвался:
— Разве это сыр! Сыр бывает белым и с большими дырками, — негодовал он...
— Русская эмиграция надолго запомнит приход «Академика Ширшова», — говорили потом ленинградцы, побывавшие у Демидова дома на следующий день.
О погроме в ванной комнате, который учинил напоследок наш человек с кофром, я узнал позже от самого Демидова.
Татьяна и Никита
Они вышли из светлого автомобиля, подняли головы на высокий борт «Академика Ширшова», и я тотчас узнал их. Подошел и уверенно сказал:
— Вы Татьяна. А вы Никита.
Если быть точным, я узнал Татьяну Рыкову. Эта была одна из тех прекрасных русских женщин, о которых хочется говорить в превосходной степени. Ее светлые зеленоватые глаза смотрели на мир глазами своих предков — их я видел на фотографиях. И еще: пышно собранные вокруг головы волосы с ранней красивой сединой придавали ее лицу какую-то обезоруживающую открытость.
Тот день я провел у них в доме в Фостер-сити, и после из всего, что нами говорилось, — обрывков разрозненных бесед, обоюдных расспросов и праздных рассуждений, которые никогда не запоминаются и многие из которых так необходимы для знакомства, — я мог вынести следующее:
Татьяна отнюдь не чувствует себя эмигранткой, покинувшей Россию. И вот почему. Родилась она в Харбине, и отец ее, Владимир Владимирович, родился там же в 1912 году, и дед ее Владимир Николаевич — сын петербургского дворянина Николая Рыкова, одного из четырех братьев, не эмигрировал, а приехал в Харбин еще задолго до первой мировой войны и работал на железной дороге начальником станции, и брат Татьяны родился в Харбине, и вся эта большая семья русских людей жила в Китае... Потом пришли японцы; затем наши в сорок пятом выгнали японцев и сразу всех русских, принимавших участие в каком-либо белом движении, вывезли в Союз, и они канули в вечность... Ни дед Татьяны, ни отец никогда не занимались политикой. Жили спокойно. Отец ее работал в водном управлении, и его уже в сорок восьмом перевели в город Дайрен... Потом был клич: «Езжайте в Советский Союз». Многие уехали. Но и о них никто ничего больше не слышал. А в один прекрасный день границу объявили закрытой. Объяснили это тем, что репатриации из дружественной страны быть не может... В пятьдесят первом семья Рыковых переехала в Шанхай, где жила тетя Татьяны, Валентина, которая была замужем за швейцарцем, а в пятьдесят третьем они все вместе покинули Китай и добрались до Бразилии.